– Сыч, – позвал кавалер, – Эльза тебе что-нибудь передавала про сидельцев наших, что их отпускают?

– Ничего, экселенц, – подошел Сыч, – первый раз слышу.

– А эта, замарашка, как ее… жена Лодочника?

– А, эта, Греттель ее звали… – вспомнил Фриц Ламме.

– Точно, она ничего не говорила?

Сыч задумался, а потом озадаченно произнес:

– Так я ее со вчерашнего дня и не видел, не ночевала она в людской сегодня.

Волков стал еще мрачнее, захотелось ему найти виновного, да кто тут виноват, сам не оставил девку в тюрьме. Только на себя и пенять.

– Ну что, сударь мой, скажете, виноват я в том, что упустили вы своих сидельцев?

– Скажу. Вы не виноваты. Спасибо вам, господин комендант. – Волков поклонился ему, а старик обнял его как родного.

Когда Волков садился на коня, Сыч придерживал ему стремя и говорил:

– А я думаю, чего сержанта сегодня нет, думаю, проспал подлец, а он, видно, не проспал, видно, он боле не появится. Кажись, надоели мы этому городу.

Волков мрачно молчал, трогая коня шпорами, и поехал к трактиру, а Сыч запрыгнул на своего, догнал кавалера и продолжил:

– Что теперь делать будем, экселенц?

– Писать письма, – отвечал кавалер, думая о чем-то своем.

В трактире их поджидал еще один сюрприз. Как только кавалер вошел в залу, так к нему тут же устремился распорядитель Вацлав, еще издали начал кланяться и так старался, что Волков почувствовал недоброе. Так оно и вышло. Вацлав говорил вежливо и улыбаясь:

– Уж не сочтите за грубость, достославный рыцарь, но по велению хозяина нашего сказано мне взимать с вас плату за проживание в королевских покоях. Уж сегодняшний день будет для вас бесплатным, а за следующие дни, коли надумаете остаться, придется платить.

И был так любезен и ласков распорядитель трактира, что захотелось Волкову дать ему в морду, руки чесались, но кавалер сдержался: ни к чему на холопе срываться, коли хочешь господина проучить. А господином тут был бургомистр. Тот самый бургомистр, которого барон фон Виттернауф считал верным человеком.

Внешне Волков остался вежлив и холоден, съезжать из таких роскошных покоев ему явно не хотелось, и он спросил:

– А сколько же ваши покои будут мне стоить, если я надумаю сам платить?

– Два талера за ночь, – радостно сообщил распорядитель, – а также за людей ваших, что в людской ночуют, и за коней ваших в конюшне еще талер.

Тут уже кавалеру пришлось приложить усилия, чтобы не влепить мерзавцу оплеуху за такие-то цены. А Вацлав улыбался все так же ласково, кавалер скривился, ничего не ответил и пошел в свои покои писать барону письмо.

Как пришел, сел за стол. Сидел, сцепив пальцы в замок и уставившись в стену – думал и был зол. Даже сапоги не снял. Ни вина не просил, ни пива. Ёган на цыпочках ходил, зная, что господину в таком расположении духа на глаза попасться – не дай Бог! Сыч же в своем нестираном колете и вовсе сидел в людской, носа в залы не совал, а Эльзе, хоть была она в чистом платье, да и монаху тоже передалось тревожное состояние Сыча. Все ждали, когда господина отпустят бесы. А кавалер злился на бургомистра, знал, что все препятствия ему чинит именно хозяин – видно, надоело тому, что кто-то по его городу ездит, людей будоражит и в холодный дом бросает. Там допросы чинит, ищет чего-то, а чего – не говорит. Любой осерчал бы. А еще Волков злился на барона, считавшего бургомистра честным человеком, который поможет делу. Нет, делу он не помогал, а мешал, и кавалеру стало ясно: для продолжения розыска ему требовались полномочия. Чтобы и самого бургомистра, коли потребуется, в рог скрутить можно было.

В общем, долго он сидел, думал и надумал, что не только барону писать нужно, требуя у него полномочий. Еще написать ротмистру Брюнхвальду надобно, чтобы с добрыми людьми своими пришел к нему сюда, так как полномочия, не подкрепленные мечами и алебардами, мало чего стоят. И монахам в Ланн, отцам из Святого трибунала, брату Николасу и брату Иоганну, что были с ним в Альке. Им он собирался описать ситуацию в Хоккенхайме и объяснить, что для Святой инквизиции работы тут хватит надолго, и работа эта весьма прибыльна будет, так как бабенок подлых здесь много и недобрым они промышляют издавна, а посему и серебра у них в достатке.

Как все это он обдумал, потребовал себе чернила и бумагу, и гостиничный слуга все принес, но перья были плохи, и Волков тут же капнул на дорогую скатерть чернилами. От того еще больше злился, хоть скатерть не его, и от злобы этой глупой письма и вовсе не получались.

Давно он не писал таким людям, как барон. Грязное и глупое письмо доверенному лицу герцога разве пошлешь? Приходилось стараться. И как тут стараться, если перья дурно точены. А письма приходилось по два писать, потому как не знал кавалер, где сейчас барон. Может, еще в Альке, а может, он уже в Вильбурге. То же самое и с Брюнхвальдом, который мог быть с вдовой, а мог и в Ланн поехать. А еще письмо монахам. Так что пока написал пять писем, все руки перепачкал, стопку бумаги извел и скатерть заляпал. Волков уже проголодался, а ему даже пива никто не принес. Ёган и тот сбежал из покоев, видя, как бесится кавалер, в очередной раз комкая испорченную бумагу. В довершение ко всему на рукав дорогого колета попали чернила.

Он отчитал Максимилиана, не вовремя пришедшего в его покои спросить что-то об одном из седел, которое требовало ремонта. Волков высказал ему, что он небрежен, и отправил его на почту с письмами, а сам зло звал Ёгана, чтобы поменять запачканную одежду. После чего решил ехать обедать в любой трактир, в котором о нем не знают и вряд ли будут травить, все-таки боялся он этого. Утро и день выдались на редкость неудачными.

* * *

Лейтенант Вайгель был человек умный, и происходил он из хорошей семьи. И первое обстоятельство, и второе содействовало его успешному продвижению по службе, но в городе Хоккенхайме он достиг пределов карьерного роста. Стать капитаном он не мог, так как по городскому уставу капитаном всех городских войск являлся штатгальтер императора. И как ни пытался изменить это правило герцог Ребенрее, император свою привилегию – назначать городского главнокомандующего – отдавать не хотел. И посему лейтенанту приходилось мириться с тем фактом, что его непосредственным начальником был не кто иной, как бургомистр, а не император, который