Как когда-то в Батиньоле, она проводила все свободное время за книгами. Анна вчитывалась в трудные, полные подводных рифов поэтические строки, они то неслись, словно быстрые ручьи, то укачивали, как разгулявшиеся волны. Девушка мысленно повторяла известное стихотворение Кайсевича:

Из книг хочу брать пищу и питье, в книги одеваться,

спать в книгах и грезить книгами… —

и она захлебывалась этим питьем часто горьким, но освежающим, как пенящийся сидр.

В течение всего года она «спала в книгах» на Познаньской, «одевалась в них» на курсах библиотекарей и в конце концов записалась на романское отделение. Анна на новой почве чувствовала себя довольно плохо, гораздо хуже, чем когда-то в лицее в Батиньоле, и ни с кем в университете не дружила, кроме девушки, хорошее отношение которой оказалось не совсем бескорыстным, поскольку Мария знала язык слабо и — как когда-то Ян с улицы Ламандэ — пыталась говорить с Анной только по-французски. В Варшаве не было Кристин, поэтому свободное от занятий время Анна посвящала углублению знаний французского языка, и неожиданно то, что было ее стихией, воздухом, которым она дышала с детства, начало напоминать вино, которое пьют небольшими глотками, стало интеллектуальной потребностью: не забыть, не позволить отобрать у себя то, что она приобрела в Париже в «школе Дьявола», — знание французской литературы. Здесь, на романистике это сделало Анну-Марию ле Бон одной из лучших студенток, а как библиотекарь, занимающийся отделом иностранных книг, она стала незаменимым человеком. Она решила стать настолько независимой, чтобы о ней не говорили как о какой-то далекой кузине, которая всем обязана клану Корвинов. Правда, среди француженок она знала много женщин, занимающихся только домом и полностью зависимых, но здесь все было иначе. Почему — она не знала.

— Значит, тебя возмущает, что у нас женщины принимают участие в общественной жизни, что они эмансипированы больше, чем на Западе? Даже в Париже? — спрашивал Адам.

— Если у вас все лучше, перемены свершаются быстрее, то почему же вы не стали первой державой в Европе? Почему я недавно слышала, с каким презрением о вас говорил старый парижский буржуа: «Ah, ces Slaves»?

Адам не бросил зажигалку, которую он держал в руке, как это делала в гневе прабабка, а ответил чуть более резко, чем обычно:

— А что, черт возьми, иностранцы знают о нас? Отличают ли они вообще одних славян от других? Французы даже не интересуются географией, им хватает собственной страны, собственной провинции или в Париже собственного округа. Смотри, Аннет! Если ты хочешь войти в нашу семью и остаться в Польше навсегда, ты не должна относиться критически ко всему, что тебе у нас кажется иным, чуждым. Белые белки или серны не живут в стаде, альбиносов ожидает изоляция, одиночество. А я бы хотел, чтобы ты — оставаясь собой, правнучкой мамаши ле Бон, — была здесь счастлива. И чтобы тебя признали и Корвины, и Лясковецкие — одной из нас, со всеми чудачествами и нелепыми поступками, такими беспокойными, капризными и упрямыми, какими действительно бываем мы, поляки. Ведь это имел в виду тот тупой мещанин из Батиньоля, говоря «эти славяне».

— Постараюсь, — обещала Анна-Мария. — Но не удивляйся, что я сначала хочу понять, прежде чем принять сердцем. Прежде чем стану похожей на вас. Ведь нелегко дается решение остаться.

— Но ты останешься и с сегодняшнего дня уже не будешь ни Анной-Марией из Геранда, ни Аннет из Пулигана или Парижа, а просто Анной.

— Не буду той, кем была всегда?

— Так будет лучше. Зачем каждому знать, откуда такое странное имя, очень редкое у нас? Ты говоришь по-польски так, что нам уже не надо никому ничего объяснять, кроме одного…

— Кроме чего? О чем ты?

— Что мы хотим ускорить свадьбу. Я не собираюсь больше ждать. Не хочу и не могу. Пани Алина… Она написала письмо Кристин, а та показала его мне. Твоя хозяйка снимает с себя всякую ответственность за такие частые и долгие визиты к тебе молодого мужчины. И просит решить: что ей делать? Может, как у нас говорят, отказать мне? Смешно и невыносимо: снова скитаться по садам, паркам, музеям, маленьким кафе…

— Неужели она так поступила? — не могла поверить Анна. — Ведь я ей сейчас так нужна — как когда-то отцу и Софи. Надеюсь, она не думает, что я соглашусь…

— Неважно, что она думает. Я сегодня же поеду в Константин, к прабабке. Там сейчас Данута, летом в «Мальве» очень хорошо, так пусть буня пригласит тебя на конец июня и июль.

— А ты?

— Я буду приезжать к тебе каждый день. А в августе… В августе устроим скромную свадьбу.

Она смотрела на его худое лицо, похожее на лицо дяди, отца и даже Зигмунта Града, лицо человека из клана Корвинов. Он даже не спрашивал, согласна ли она. Как всегда, кто-то другой, а может сама судьба, решал за нее, и, как всегда, она не могла возразить, сказать «нет».

Святая Анна Орейская! Во всяком случае, этого заклинания, сказанного про себя, никто никогда не сможет у нее отнять. Но сейчас, прежде чем она скажет «да», прежде чем вообще начнет говорить, ибо поцелуи заставляют ее молчать, она задаст самый трудный вопрос:

— А как же дядя Стефан? Он отворачивается, когда видит меня. Согласится ли он, чтобы я провела лето в Константине?

— Я тебе уже сказал: я поеду туда сегодня вечером. Дядя каждый год лечит в Чехоцинке свой артрит и больное горло. Пускай едет на весь июль и половину августа. Там сейчас лучше, чем в сентябре. Прабабка сумеет его убедить.

— А доктор? А твоя мать?

Он засмеялся, но его голубые со стальным отливом глаза оставались сердитыми и даже как будто злыми.

— Ох, я им скажу, что… Мы ведь здесь были все время одни, могли забыться и сделали это, несмотря на пани Алину.

— Адам!

— Подозрительность и недоверие подтолкнули нас к греху, о котором мы никогда не думали. Правда, Анна?

Адам наклонился, неожиданно крепко обнял ее, и Анна уже не могла понять, смеется ли он еще, ибо его неискренний смех стал жалобным и молящим.

— Нет, — прошептала она, помолчав. — Ты не сделаешь этого. И сейчас я прошу тебя, как ты когда-то просил в «Мальве»: умоляю, уйди. Я согласна поехать в Константин, согласна на скромную свадьбу. Но сейчас пусти меня. Не соблазняй… у меня нет сил.

— Это принцип порядочных «белых» бретонок? — спросил он насмешливо, но тут же отпустил ее, оттолкнул