его послушаете, то и он с трудом семью кормит, беднота… Стараясь не сильно задеть его самолюбие, я дал ему поручение, а за его выполнение десять пара… Он не очень-то подходил для этой работы, но старался для нас, упал, шишек себе набил, что еще ему сделать?

Юсуф снова рассмеялся, вспомнив происшествие во время погребальной церемонии. Сцена действительно получилась забавной. Но на этот раз он уже не смог сдержаться и расхохотался во весь голос, заставляя оборачиваться прохожих.

— А почему он идет за нами?

— Он посчитал чрезмерной оказанную ему милость. И, наверное, чтобы выказать свою благодарность, проводит нас прямо до лодки.

— А в чем состоит милость?

— Наследство, доставшееся ему от доктора — пальто да кепка… Были еще энтари и рубаха, но он их, наверное, где-то оставил. Но и их вполне можно носить.

Зулейха остановилась. Потом, как ребенок, помахав рукой, позвала старика:

— Подойдите к нам!

— Баба́-эфенди, тебя зовут… Тут все зовут его «Баба-эфенди»…

Старичок неуверенно подошел. Зулейха спросила:

— Вы не ушиблись, когда упали?

У Баба-эфенди было приятное лицо. Он принялся смеяться вместе с ними. С одной стороны, он уверял, что ему было совершенно не больно, но потом повернулся затылком и, раздвинув длинные белые пряди волос, показал огромную шишку.

— Не больно, но испугался порядком…

— Из-за чего?

— Да головой стукнулся о крышку гроба… Не умер еще, а чуть сам в гроб не лег!

По манере разговора стало ясно, что старик был шутник. «О крышку» он произносил как «о крыску», «ещё» как «есё».

И в то же время он был очень воспитанным. Отказался идти рядом, как предложила ему Зулейха, и шел сзади. А когда к нему обращались, все запахивал полы пальто, чтобы скрыть ветхую одежду под ним.

Они дошли до пристани.

— Всего вам хорошего, Баба-эфенди… — сказала Зулейха, пожимая ему руку: — Я только хочу у вас спросить… Мне вдруг интересно стало. У вас такие зубы белые… Они у вас вставные?

Критянин улыбнулся:

— Хоросо би так, ханум-эфенди, я би их продал усе давно, а на деньги поесть би купил…

Ответ старичка вновь всех рассмешил. Зулейха обратилась к мужу:

— Может, нам отдать Баба-эфенди и остальные вещи доктора?

Юсуф покачал головой:

— Не получится… Прежде чем раздать, сначала мы обязаны представить их властям, чтоб все было по закону.

— В таком случае, если позволите, я тоже сделаю маленький подарок…

Но кроме денег давать больше было нечего. Несмотря на крайнюю нужду, старик ну никак не походил на нищего, поэтому Зулейха стеснялась вытащить руку из сумки.

Когда пришел момент расставаться, Зулейха вдруг сказала:

— А ну-ка, Баба-эфенди, поплыли-ка с нами.

Старик подумал, широко улыбнулся на эту шутку, которую и в мечтах себе представить не мог:

— Ну, поплили…

— Вы не пожалеете, что уедете отсюда?

Старичок снова улыбнулся и пожал плечами:

— А караван-сараи, детисек да бани мы на кого оставим?

На этот раз вмешался Юсуф и сказал Зулейхе:

— Вы знаете… Я думал на полном серьезе о том, о чем вы сказали в шутку. Мне кажется, он прекрасно поладит с остальными обитателями особняка…

У Зулейхи сердце застучало в груди, глаза блестели. Долго препираться с Баба-эфенди не пришлось. Он даже не спрашивал, куда они едут, этот старичок с всклокоченными волосами и бородой, был готов следовать за ними, словно огромная пастушья собака, вдруг оставшаяся без хозяина.

Юсуф не сомневался, что это событие обрадует всех на «Ташуджу» и поможет преодолеть то невеселое настроение, которое установилось на нем в последние дни.

Старику оказалось нечего больше здесь делать, вещей у него тоже не было. Он лишь сказал кому-то на пристани, по виду носильщику:

— Сынок… Я уеззаю… Передавай поклон моим знакомым… Я им больсе ничего не долсен…

Это значило, что все дела были закончены. Но когда старик, произнося «бисмилля»[112], подобрав полы пальто, поднимался в лодку, Зулейха рассмеялась:

— Но только одно условие, вы не подниметесь на борт в этом пальто и кепке… Я подыщу вам что-нибудь на пароходе.

Глава двадцать пятая

Смерть доктора не навела страх и тоску на «Ташуджу».

Всего несколько ночей не звучали музыкальные трели музыканта с Сакыза, а команда рано расходилась спать.

Баба-эфенди, как был в пальто доктора, в таком же виде залез и в постель в каюте и крепко заснул. Каюта эта на самом деле предназначалась помощнику капитана. Только из-за уважения к Юсуфу в этот раз ее передали в пользование доктору. Старик в своем нынешнем социальном положении не мог в нее даже заглядывать. Но помощник капитана боялся переселиться в каюту, где недавно умер человек, и потому по собственному желанию отдал ее старому критянину.

Баба-эфенди оказалось столько лет, что он мог по возрасту быть отцом доктора. Но тело его было таким же здоровым, как и его зубы. Облачившись в брюки Юсуфа и его же спортивную рубашку без рукавов с глубоким воротом, он бродил по пароходу, словно оставленная без присмотра овчарка, и во все совал свой нос.

У Баба-эфенди были все повадки деребея. Не прошло и двух дней, как он стал лезть во все, что происходило на борту «Ташуджу». Он придирался ко всем и всему: и как кок чистит картошку, и как капитан отдает приказания.

Но все приступы злости команды он сразу же оборачивал в шутку. Да к тому же он давно вышел из того возраста, когда на него можно было сердиться, а потому все относились к нему снисходительно, даже по-своему полюбили.

У Баба-эфенди был зычный и резкий голос, не понятно как исходивший из его старческой груди. После еды голос его становился еще громче, и всех на борту страшно смешило, когда какой-нибудь хулиган из команды незаметно задавал ему вопрос. А ответ, произнесенный, как он думал, шепотом, разносился по всей палубе, словно из трубы.

И потом он на особый лад и с особым греческим выговором читал мавалид[113], что занимало не только всю команду, но и Юсуфа, а потому повторялось каждую ночь.

Но много можно было сказать и о недостатках Баба-эфенди. Раз начав говорить, он уже не мог остановиться и одинаково выговаривал каждому, кто выступал за то, чтобы продолжить историю по-другому.

Но вместе с тем старичок был понятливым и учтивым. И хотя Зулейха к нему очень благоволила, его это не избаловало. Он никогда не забирался на кормовую палубу, которую считал местом запретным. А если случалось, что кто-нибудь