Студитский наблюдал за экзекуцией издали и качал голо вой: "Ну и ну, вот так пристав… поистине пристав!"

— А с виду вы — весельчак, — сказал капитан, когда Караш возвратился, красный от гнева как рак.

— Когда надо — смеемся, когда надо — сами плачем и других заставляем, — ответил недружелюбно он. — Вы не обращайте на меня внимания. Сейчас поменяем власть. Эй, зайцы трусливые! — закричал Караш на подчиненных кази. — Ну-ка снимайте кибитки и отправляйтесь вон! Идите за своим кази!

Люди Кошлу-кази принялись разбирать кибитки. Караш, поторапливая их, постепенно успокаивался. Наконец спросил у столпившихся джигитов:

— Где Ирали-кази?

— Здесь он, Караш. Сейчас здесь был. Видели…

Вскоре появился молодой человек в чекмене и тельпеке.

— С приездом, Ирали, — сказал пристав. — Многому научились в хивинском медресе?

— Кое-что усвоили, — отвечал смиренно молодой кази.

— Людей не боитесь?

— Чего ж людей бояться, не тигры же они!

— Тогда вы, Ирали, займете место Кошлу. Соберите всех ко мне.

С заходом солнца возле кибитки, где отдыхали доктор и пристав, собралась толпа. Караш выплеснул остатки чая из пиалы и вышел. Капитан последовал за ним: интересно было послушать, о чем пойдет речь.

Пристав подождал, пока все усядутся на землю, заговорил внушительно:

— Уважаемые земляки, я собрал вас, чтобы поговорить с вами и пристыдить за малодушие, какое вы проявили. Вы спрятались на Гургене и не поддержали ак-пашу в его походе. Вы поступили бесчестно, уважаемые.

— Караш, — возмутился сидящий у ног пристава старик, — но как мы могли идти против своих же?

— Как я, так и вы, — грубо одернул его пристав. — Подданство России приняли, а выполнять ее приказы не ваше дело, так, что ли?

— Одно дело — персы или хивинцы, совсем другое — свои! — опять возразил старик.

— Ну-ка, яшули, отойди от меня подальше, — приказал Караш. — Кто тебе дал право перебивать меня?

— Какое право?! — послышался чей-то крик.

— Бедному дехканину слова нельзя сказать!

Шум начал усиливаться, и Караш смягчился:

— Уважаемые люди. Я вас предупредил — вы послушали. А теперь скажу самое важное. За то, что атрекцы ослушались Скобелева и не способствовали ему в походе, приказано взимать с каждой кибитки подать в размере шесть рублей в год.

Толпа вновь разразилась криками:

— Подавится ак-паша шестью рублями!

— Не получит ни одного рубля!

— Люди, это грабеж!

Караш поднял руку, дождался относительной тишины и предупредил:

— Уважаемые, не заставляйте меня идти на крайность. Если вы не прекратите бунтовать, я вызову сюда полк солдат. Немедленно расходитесь, и чтобы до следующей пятницы все отдали Ирали-кази по шесть рублей! У меня к вам — все.

Караш ушел, атрекцы тоже разошлись. Ночью они сняли свои кибитки и подались на Гурген.

XXXIII

Кони рысили по Хивинской дороге. Колея ее едва угадывалась, поскольку верблюжьи караваны следов почти не оставляли, а следы большеколесных арб заметало песком. Время от времени попадались на пути солончаки, превратившиеся после весенних дождей в непроходимые озера. Но вот потянулась Мисрианская равнина — земля, ранее обетованная. Семьсот лет назад была она цветущим садом. Через нее проходили караванные пути, здесь стояли города и селения. И сейчас еще торчали тут и там развалины стен, угадывались по бугоркам и впадинам древние канавы. Как свидетель былого могущества посреди равнины стоял разрушенный дворец Меше-ди-Мисрана — столицы дахов…

Студитский и Караш вели вялый, неторопливый разговор, начавшийся с самого Гасан-Кули. Капитан упрекнул пристава за крутое обхождение с атрекцами. Карашу это не понравилось, и он какой уж час втолковывал доктору то, что строгость и сила в здешних местах — самые необходимые меры для поддержания порядка.

— Запомните, капитан, — говорил он со знанием дела. — Есть понятия, которые усваиваются нашими людьми не так, как европейцами. Вы все время повторяете: "Добро, добро, добро!" Но туркмены воспринимают ваше добро как вашу слабость перед ними, ибо только слабый, по их соображениям, может искать добро. Сильный же показывает зло и принуждение. Вы считаете обман признаком подлости, но мои соотечественники в обмане видят ум и мудрость. Не зовите же меня к ненужной доброте, капитан. Поверьте мне, если я начну улыбаться вот этим джигитам, которые едут с нами, то через час они будут хлопать меня по плечам, дергать за уши и смеяться в лицо…

Студитский терпеливо слушал Караша, но смотрел на него с сожалением.

— Я не согласен с вами, — сказал с насмешкой. — Какой бы жесткой ни была почва, но доброе семя, брошенное в нее, дает добрые всходы. Нет, пристав, не о национальных особенностях сейчас твердите вы мне, а о человеческих недостатках. Вы говорите языком Скобелева. Вы не желаете затрачивать сил на посев добра. Ведь необходимо иметь на это огромное терпение и добродетель, но и то и другое вы растеряли в вашей суровой военной жизни: сначала в кадетском корпусе, затем в академии, еще позже на войне с Турцией. А теперь вас попросту не хватает, чтобы проявлять гуманность к своим же братьям по крови и племени.

— Слушайте, капитан, — удивился Караш. — Неужели вы и впрямь хотите навести порядок в Туркмении добродетелью? Да вас никто слушаться не станет! Вы скажете: "Дорогой Аман, иди очисть вон тот колодец, а то хивинцы бросили в него дохлого верблюда". Аман же вам ответит: "Долго ты думал, доктор? Разве ты не знаешь, что у меня ноги болят?"

— Знаете, Караш, — невесело возразил Студитский, — никого просить я не стану. Мы… Я имею в виду самую сознательную часть прогрессивно настроенных россиян… Мы личным примером возродим утраченное добро и доверие в туркменском народе.

— Красивые слова, доктор.

— Нет, Караш, вы увидите, что это не так. Только добродетель способна властвовать в мире, все остальное обречено на провал. Я убежден: когда мы призовем к труду и благоустройству туркмен Прикаспия и Ахала и когда этот труд увенчается постройкой дорог, новых городов с больницами и гимназиями, то туркмены Мерва сами придут и скажут: "Научите и нас доброму делу".

— Вы фанатик, капитан.

— Ну нет. Я фанатично люблю свое дело. Я стремлюсь лечить не только язвы на теле человека, но и язвы целого общества. Поэтому-то и кажусь вам фанатичным человеком…

Заночевали на безвестном колодце, в чатме чабана. На рассвете вновь отправились в путь и к вечеру достигли Балханских гор. Вершина их Дигрем, словно сказочный застывший великан, возвышалась над необъятными просторами Каракумов. Путешественники поднялись на взгорье и увидели отсюда древнее русло Узбоя.

— Это и есть тот самый Узбой, о котором давно и много спорят ученые, — сказал Караш и поднес к глазам бинокль. Понаблюдав, протянул бинокль Студитскому. — Полюбуйтесь,