— Что, и механика не вспомнила?

— Да какое… Я копал-копал — ничего. Может, видела его фотографию, пока служила в чеке. У них же там как у нас теперь, каждый день по дюжине новых ориентировок. Всех не упомнишь, разве вот чуйка сработает на что-то знакомое, но до ума не дойдет. Я и так спрашивал, и эдак: к «Кадиллаку» сразу не пошла, потому что шнурок завязывала. Ну, тошно ей стало, как у баб бывает. Все.

— Чуйка, она так и работает иногда, — протянул молодой. — Но это к делу не пришьешь. Ладно, хоть по Тамбовщине есть что в контрразведку передать. Я два круга только и успевал записывать: тайники, орудия, командиры, кто где, у кого чего сколько. Много выдала, комиссар все же.

— Да все мы в контрразведку отправим, конечно. Но используют они наш доклад разве что в уборной, как бумажку. Объект же не свежий, давно в Москве. Грош цена теперь ее познаниям.

— Да что ж за непруха такая, — молодой досадливо сморщился. — Как нам целого комиссара армии дали, я ж сразу мысленно дырку на погонах под новую звездочку прокрутил. Сейчас, думаю, явки, агентура, планы секретные всякие — все валом повалит. А с нее проку как с козла молока, даже завалящего подпольного контакта и того нет.

— Да будет тебе звездочка! По народной беде этой вон сколько нарыли, — толстяк погладил пухлую пачку бумаги. — Решат раскручивать — на заговор потянет, в самых верхах, почитай.

— Так то уже не нам, то в отдел внутренней безопасности пойдет. Нам хорошо если по четвертаку в квартальную премию докинут, и гуляй, Вася. Эх, комиссар, комиссар, что ж ты нас подвела так? Никакого с тебя проку простым трудягам!

Прикованная к столу женщина поняла, что ею недовольны. Лицо ее перекосилось от сожаления. Толстый следователь нахмурился:

— Ты это, полегче. Грешно над убогими измываться. Это ж уже, почитай, болванчик. Не комиссар больше, да и вообще не человек. Не гневи Бога.

Он несколько лицемерил. Сейчас эта женщина готова была подробно ответить на самые личные вопросы, признаться в таком, в чем люди обыкновенно не признаются даже себе. Не менее охотно она сделала бы все, что от нее захотели бы, и потом никогда никому не смогла бы пожаловаться. Абсолютная власть даже для самых благонравных людей оказывается непосильным соблазном. Чего только не повидали эти стены… Но дело о взрыве «Кадиллака» находилось на особом контроле у самого Щербатова, и следователи строго придерживались процедуры.

— Нет, ну а чего она? — не унимался молодой. — Какого черта она вообще здесь?

Та, о ком он говорил, решила, что вопрос обращен к ней, и обрадовалась возможности ответить, оказаться полезной.

— Я понимала, что наша война не имеет смысла больше, — заторопилась она. — Мы шли вперед безо всякой цели, просто потому, что отступать было некуда. По сути мы работали на чужое правительство. Война приумножает насилие и дикость, и никакой другой цели у нее нет. Мы стали превращаться в чудовищ… И когда дети моего командира были объявлены заложниками, я дала ему слово их вытащить, вот и все…

Она волновалась. Всем своим существом она желала рассказать все, но чувствовала, что это не удается. Было что-то еще, и это ускользало от нее. Словно какая-то ее часть оказалась заключенной в заколдованный круг, через который она не могла пробиться. Круг непрерывно двигался, не давая ей доступа к фрагментам собственной памяти. И сказать об этом она тоже не могла, поскольку в ту же секунду забывала.

— Я просто хотела покончить с этим наконец, я просто…

Следователи не насторожились. Они привыкли, что под красным протоколом никто не может ничего утаить.

— Да будет, — добродушно махнул рукой толстяк. — Слыхали уже, сколько можно…

Теперь с каждой минутой ей становилось легче. Скоро, она чувствовала, придет избавление от боли, от стыда, от чувства неизбывного поражения — навсегда.

— Смотри, глаза закатываются, — заметил его коллега. — Угасает. Так скоро! Чертовщина, не успеваем в подвал отвести, прямо здесь сейчас орать будет.

— А пойду-ка я, — заторопился толстяк. — Твоя смена, ты и держи на контроле. Сколько слышал, как они орут, а всякий раз мурашки по коже…

Та, кого они называли объектом, уже не обращала на их суету никакого внимания. Внутри нее оформлялось то, что она готовилась навсегда отпустить. Когда удерживать это в себе стало невозможно, она поднялась, изогнулась под неестественным углом и стала кричать. В крике она высвобождала все, что оставалось в ней человеческого: ярость, сомнения, муки совести, тоску по погибшим друзьям и страх за живых, запутанные чувства к двум разным мужчинам. Суставы выворачивались, кость прикованного к столу запястья треснула, голосовые связки рвались от напряжения — она ничего этого не замечала. Все, что делало ее человеком, покинуло ее вместе с воздухом из легких, и она погрузилась в мягкую спокойную темноту.

Глава 25

Комиссар Объединенной народной армии Александра Гинзбург

Март 1920 года.

— Просыпайся, дитя.

Саша очнулась, хватая ртом воздух. Попробовала приподняться и тихо взвыла: левая рука горела, все тело отозвалось на движение резкой болью.

— Просыпайся, — повторила та, что разбудила ее.

— Да какого черта? — прошипела Саша. — Почему… темно? Кто ты вообще, почему… ты?

— Ты ведь сама впустила меня в себя, — мягко напомнила женщина. Ее фигура источала слабый свет в кромешной тьме. — Я вернула тебя из беспамятства, чтоб ты исполнила свою судьбу.

Впору было рыдать, но Саша вместо того зло, истерически засмеялась. Ее сломали — она помнила, как отчаянно унижалась в надежде прекратить боль, как рассказывала все прежде, чем вопрос успевал отзвучать. Словно ей вырвали из-под ребер сердце, разодрали в клочья и кое-как упихали обратно. Изувечили и бросили подыхать в какой-то холодной сырой дыре. Расстрела — и того не удостоили. Какая у нее, к черту, теперь судьба?

Кое о чем ей удалось промолчать, но это не было ее заслугой, проявлением силы воли; просто во время допроса она об этом не помнила. Хлысты обещали найти ее, когда она получит власть. Это она утаила на допросе; но что толку? Теперь у нее нет власти и над собственным телом — двигаться она почти не могла, даже дышала с трудом.

— Так глупо, — прошептала Саша. — Я провалилась, во всем провалилась. Теперь я умираю, хочу умереть, не помнить, не знать. Оставь меня в покое, верни мне… беспамятство.

Женщина только улыбнулась и кончиками пальцев провела Саше по щекам, плечам, бедрам. От ее прикосновений боль стихала.

— Зачем ты это? — шептала Саша. — Чтобы я сделала