есть во всём

Ты есть во мне Господь мой, — пропели мы с папой очередной куплет и опять приступили к припеву. Нам не хотелось прекращать петь, ведь эта песня была просто прекрасна, и она навевала воспоминания о тех временах, когда мы были все вместе, и всё было хорошо.

— Всю полноту, и любви глубину

Святого Духа, Сына, Отца

Милость Твою, не объять никогда

Жертву Твою, не понять до конца, — продолжали мы с папой петь.

Песня близилась к концу, и от этого становилось даже немного грустно, ведь так сильно не хотелось, чтобы песня кончалась. Но этого было не избежать.

— Тобою дышу, Тобою живу

И для Тебя лишь пою… — пропели мы с папой вместе конец, протянув последнее слово. Но, закончив петь, мы не прекратили играть. Ещё минуту мы играли на инструментах и, доведя музыку до завершающего конца, остановились.

— Здорово! Нет, правда. Замечательно вышло! — вырвался у папы возглас. — Мне очень понравилось. Ты большой молодец, что предложил спеть эту песню.

— Ага, — лишь проговорил я в ответ. Больше я не улыбался, и мне опять стало грустно, ведь мне пришлось открыть глаза и из мира, где мне было так хорошо, я вновь очутился в мире, где вокруг меня была лишь одна тьма. И это было ужасно! Я никуда не мог деться от этого мира. Теперь я всю жизнь был вынужден пребывать в таком мире, и изменить это было невозможно.

— Так. Сколько у нас времени? — папа, видимо, посмотрел на часы. — Так, ну, уже много времени, так что думаю можно напоследок помолиться и завершить наше собрание. Хорошо? Ты не возражаешь? А то мне ещё сейчас надо нам с тобой обед сделать, а в холодильнике ничего нет. Сейчас пойду в магазин.

— Да, конечно, я не возражаю, — кивнул я. — Мне как раз хочется немного полежать.

— Тогда точно пора заканчивать. Давай. Вставай.

Я нехотя поднялся с дивана, отложив в сторону гитару. Папа произнёс последнюю молитву. Я как обычно его пытался поддерживать, но в этот раз ещё более вяло, ведь мне, и правда, очень хотелось вернуться в комнату и хоть немного полежать. Но к счастью папа не стал молиться слишком долго. Он молился минут пять, а потом начал читать молитву «Отче наш». Я эту молитву знал прекрасно и поэтому начал её читать вместе с папой:

— Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь.

— Ну, вот мы и закончили, — сказал папа. — Можешь идти в комнату, а я в магазин. Я постараюсь побыстрее.

— Хорошо, — слегка улыбнулся я папе. — Я буду ждать, — с этими словами я двинулся к лестнице, прихватив с собой гитару.

Шёл я, не торопясь, и я даже не успел зайти в комнату, как услышал хлопок входной двери и щёлканье замка. Папа ушёл в магазин, и я опять оставался один. Пройдя в комнату, я глубоко вздохнул. Я уже хотел поставить гитару на её положенное место и пойти к кровати, чтобы полежать на ней, как внезапно остановился. Мне не хотелось убирать гитару. Я хотел ещё немного на ней поиграть, и сейчас в моей голове вертелась лишь одна песня, которую мне очень сильно хотелось спеть. Я не стал себя мучить и, усевшись на стул, начал наигрывать мелодию этой песни. А потом я запел:

— Ты знаешь, Боже, мое желанье,

Мои молитвы слышишь Ты;

Тебе известно мое страданье,

Мои стремленья и мечты.

Ты знаешь, Боже, что не ищу я

Богатств и почестей земных;

Моим всем сердцем Тебя люблю я,

Хочу с Тобой быть каждый миг.

После каждого слова этой песни моё сердце сильно сжималось, и мне хотелось просто плакать. Эта песня сейчас олицетворяла мои мысли и чувства. Мне сейчас было очень грустно и каждое слово этой песни будто бы выходило из моей души, сообщая всем вокруг о моих переживаниях. Но я был один, и никто меня сейчас не слышал. Я мог просто петь, передавая через эту песню в небо всю свою боль, которая была огромной.

— Скорблю я часто, душа томится,

Не вижу радости бытья…

Я одинокий, как в клетке птица,

И умолкает песнь моя, — продолжал я петь, а на мои глаза медленно наворачивались слёзы, которые я с трудом сдерживал. Но мои руки продолжали играть на гитаре, а уста пели. Мне не хотелось замолкать и хотелось петь и петь, ведь моя боль тоже не умолкала, и её куда-то надо было деть. Оставалось только попробовать её утопить в этой грустной песне, но пока у меня ничего не получалось. Мне становилось лишь больнее и тяжелее от каждого слова этой песни. Будто бы что-то давило на меня сверху, отчего я не мог избавиться.

— Никто не знает, не спросит даже,

Куда и что меня влечет,

И кто утешит, кто путь укажет,

Когда на сердце тяжкий гнет? — по моей щеке потекла первая слеза, которую я не смог сдержать. Я набрал в лёгкие как можно больше воздуха. Я хотел допеть эту песню. Я не должен был останавливаться, не смотря ни на что. Как бы мне ни было больно, надо было продолжать петь. И я продолжал:

— Мне мир чужим стал, и я — для мира…

О Боже, дай мне Твой покой!

Устал бороться, слабеют силы,

А путь далекий предо мной.

К небесной дали душа стремится.

Пускай бушует ветер злой,

Я верю, Боже, Твоя десница

Всегда пребудет надо мной, — закончил я петь, и из моей груди вырвался тяжёлый вздох. По моим щекам продолжали течь слёзы.

Я отложил в сторону гитару и только хотел шагнуть к кровати, как внезапно рухнул на колени. Сейчас мне было так больно, как никогда не было. Потеря мамы, потом потеря зрения…. Я ведь не заслуживал всего этого! За что мне было всё это?! Чем я это заслужил?! Мне было это непонятно. И я, еле сдерживая рыдания и тихонечко всхлипывая, взмолил:

— Боже, за что мне это всё?! Пожалуйста, помоги мне! Ты видишь, как мне тяжело! Ты всё видишь! Прошу тебя, избавь меня от этой боли. Я тебя умоляю! Верни мне хоть немного зрения, чтобы я мог видеть хоть что-нибудь.