— Ты как себя чувствуешь, Дим? — с некоторой опаской спросил он.

— Нормально, жрать только хочется очень. А что? — насторожился я.

— Смотри, ты для покойника больно живенький, вот и уточняю. Местные коновалы тебе сулили сутки, и это большим авансом. Второв ушел недавно, насовал тут всем кренделей. Никогда не видел, чтоб светила медицины бегали быстрее простых интернов.

— А он-то тут чего забыл? — пораженно переспросил я, не забывая хлебать из бутылки с глюкозой.

— А ты как брякнулся там, в зале, так и понеслась. Федька всех выстроил вмиг, вас с Серёгой в машину — и в медцентр ближайший. Хорошо, приличный тут не очень далеко оказался, целый медицинский городок. Пока ехали — доложил, как положено. Приезжаем, вас сдали айболитам. Бойцов отпустили, сидим, вердикта ждем с ним. Тут как начнется! Эти в белом и зеленом бегают, как в нашествии инопланетян. Михаил Иванович прилетел, вертушку во дворе посадили, он — сразу к тебе. По пути мне и Федьке таких пистонов навставлял — я и не думал, что он слова-то такие знает, — Головин даже поморщился. Ого, с какой неожиданной новой стороны открылся мощный старик.

— А чего ты Федора Михайловича все Федькой зовёшь? — поинтересовался я, как будто других вопросов не было. Как я выжил, например.

— Так он брат мой родной, старший, кровиночка. Я его по батюшке только в анкетах пишу. И в объяснительных, — в конце фразы Тёма посмурнел. Видимо, предстояло.

— И чего светила медицинские? — конфеты кончились, а голод и не подумал. Я допил оставшееся в бутылке и заглянул в нее с тоской.

— Облепили, просветили, в МРТ запихали, короче, теперь тебе можно год по врачам не ходить, такую диспансеризацию прошел — дай Бог каждому. И сказали, что жить тебе, Димуля, день от силы. Десять часов уже прошло. Сам в уме вычтешь, или счеты дать?

— Неа, мне прежде смерти помирать нельзя никак, вера не велит, — замотал я головой, пытаясь переварить вываленный Головиным ворох тревожной информации.

— Какая вера? — проснулся в нем задремавший было прокурор.

— В солнышко и в то, что пока на цветочки смотришь сверху — ничего еще не потеряно, — чуть отстраненно проговорил я и тут же вскинулся, — А где Ланевский⁈

— Тут, за стеночкой лежит. Про него сказали — глубокая кома, ушел, когда вернется — не сообщил. Так, говорят, годами лежат, — хмуро пробурчал Головин.

— Некогда годами лежать, дел куча! — спрыгнув с больничной койки, я повязал простыню на манер римской тоги, — Веди давай. Который час? — спрашивал уже на ходу. Шершавый камень пола холодил ступни, но как-то бодрил.

— Половина восьмого утра, — на часы Тёма даже не посмотрел, а вот с неожиданно энергичного меня не сводил глаз.

В коридоре мы напоролись на врача в компании трех сестер, который начал было хватать воздух ртом, опасно краснея и выпучивая глаза.

— Мы на процедуры, дождитесь, — мимоходом бросил я, стараясь не отстать от Головина. Тот на лекарей вообще внимания не обратил.

В точно такой же, как и у меня, палате лежал под белой простыней руководитель филиала банка, стильный красавец-интеллигент, мой друг Серега. Мониторы вокруг него гудели и тихонько пиликали. Гармошка аппарата искусственной вентиляции легких не двигалась — дышал он сам. Я подошёл, вспоминая историю, слышанную на своих небесах.

За каждым человеком стоят его предки. На самом примитивном, школьном генеалогическом древе и то сразу становится видно, как много их. Одаренные в математике рассказали бы про прогрессии или что-то в этом роде, мне такие пояснения и близко не светили. Я просто понял там, наверху, что кроме давно утраченной памяти поколений, родовых историй и легенд, непременно передаваемых раньше от старших к младшим, современный человек потерял очень многое. В том числе — личную, с детства привитую ответственность за добрую память тех, кто жил до него, и без кого не началась бы его жизнь. А, как известно, если нет ответственности — нет ни страха наказания, ни понимания важности. Это, наверное, одна из причин того, что происходит вокруг каждого из нас. А еще мы говорили о чести.

— На Киев не за властью шел, не было нужды в ней. Ярославичи да Изяславичи свару за престол затеяли, а меня за простой люд обида взяла. Им хлеб бы растить, борти обходить, зверя да рыбу брать, а они княжьим словом друг на друга рогатины вострят. Верил, что смогу образумить родню. Да в поруб попал с сынами. Народ киевский потому и вызволил нас, что почуял веру да волю мою. Дважды семь лун под землей просидел, да оттуда разом на великокняжий престол взлетел. Семь лун там из кожи вон лез, да так и не вылез. Кружит власть голову, слепит да жжет глаза, как солнце, тянутся люди к ней. Да не ведают, что близкое солнце выжигает нутро дотла. И стоят-толпятся возле стольца княжьего те мурьи, с нутром выжженным. Предки наши что на рать, что на сев, что на охоту в одном ряду шли, не чинясь. А как стали выбирать, кому да за кого голову сложить — так и пошли беда за бедой. Всяк норовит другого перед собой в сторону смерти поставить, а в сторону злата каждый первым хочет стать…

Много рассказал Голос тогда. И про то, что род Ланевского одной ветвью к Волкам восходил, а другой — к ближнику Святослава, Свенельду, что так просил князя-пардуса обойти те проклятые Днепровские пороги.

Я положил ладонь на еле-еле шевелившуюся грудь Сереги и произнес:

— Поднимайся, Свен! Наша взяла.

Тело Ланевского дернулось от макушки до пальцев ног, одним слитным движением. Мониторы, до этого бесстрастно передававшие какие-то показатели, затихли и погасли, грустно моргнув напоследок. Рука Головина, которую он положил было мне на плечо, собираясь, видимо, остановить или помешать, отлетела, как будто от пинка, а сам он ахнул. Лорд открыл глаза, да только не свои. Его были серыми, как у актера МакКонахи, на которого он вообще был здорово похож, а на меня смотрели водянисто-голубые, как воды фьорда солнечным летним утром.

— Жи-и-ивой! — на выдохе протянул он, моргнув на полуслове. Второй раз голова Сереги открыла уже те глаза, которые не ней и предполагались, серые, с еле заметным желтоватым ободком вокруг зрачка.

— Ты