Шрифт:
Закладка:
Повторения, словно капли по воде, сон серого дня. "А дальше что?" А дальше просвет! "Ты уверен?" - Друзья не устают, они не требуют от себя невозможного, им позарез требуется синица в руке. Да, я уверен, и хотя никакой синицы нет, но я знаю, куда ей лететь. Если видишь тучу, значит, за ней солнце. Дискурс? Да, конечно, но для него оставим пустую страницу, как еще один вызов тому, кто все прочел, минуту молчания по былым героям мысли и белый флаг солидарности с будущим...
...Как же медленно продвигается текст, перед бумагой стыдно! "Сколько, значит, уважаемый, вы сегодня написали?" - "А? Что? Написал? Да нет, то есть да, конечно. Ну вот, пожалуйста, четыре строчки во второй главе, пять исправлений на шестой странице и три на девятой. А, нет, еще вспомнил пару жизненных событий героев... Теперь все". - "Это за целый-то день, за который хирург делает четыре операции, кассирша в "Ашане" обслуживает сотни покупателей и сдает кассу на миллион, а летчик совершает два рейса по три с половиной тысячи километров каждый..." И тишина: мы, дескать, судить не беремся. И я молчу, сказать не смею. Не кричите на меня и уберите весы! Фашизм сжатых губ не добрее ворот Освенцима.
Жестокие воспоминания не дают мне покоя, прошлое рядом, его не прогонишь и не сделаешь вид, что его нет. Напрасно цветет на окошке "зеленый друг" - да, он выжил и приободрился, - вечно зеленый, он давно прощен за свою несвободу, ему не нужно страдать и мочить подушку слезами, он не торопится и не опаздывает к концу, он слишком зависит от человека, чтобы обижаться или прощать, мы с ним о разном думаем. Если бы еще тогда, когда все уже было ясно, и умные люди понимающе переглядывались, переписывались, в меру возмущались и слишком, слишком - не стоит жалеть наречие, - слишком надеялись, если бы тогда, сразу, по свежим кровавым следам догнать вора, что украл нашу свободу, если бы я... Но кто же его теперь догонит? "Мы пойдем другим путем", заученная с детства фраза магией присутствия освежает реальность, и безнадежная серость вокруг - "Оставь надежду всяк, сюда входящий!" - обрамляется по краю горизонта оранжевой полоской. "Трансцендентальное противоречие" - буквы еще не читаются, но полоска растет, и приближается ясное закатное солнце. Затравленно зыркает из угла запущенного сада мрачный причинный закон, он знает, на что не способен, и чувствует скорый конец, хотя и зубоскалит непонятому одиночке. Большая черная птица пронеслась над садом, и откуда-то возникшая тень скользнула по траве, по кустам, деревьям, по лицу смотрящего в небо. Кто сказал, что мысль только констатирует и открывает, а не творит? Мысль магична! У всякой перемены есть начало, и кто бы осмелился узреть неуловимую точку еще невидимого сдвига? Принято брать с середины, когда уже все ясно или, по крайней мере, расставлены ориентиры, где мускулистые рычаги впустую или предвкушая удачу, в тяжкой потуге пытаются сдвинуть огромное колесо. Все это, конечно, будет и даже есть, но еще спит, пока хитрые философ с художником мечутся по голым улицам и настраивают то, что другим не настроить. Они мчатся к вокзалу, не задумываясь, а есть ли он на самом деле, и там, конечно, оказывается ожидающий их поезд...
...Хотя я не мог не знать, где поезд едет, но, как когда-то, образы непременно должны были взыграть чем-то оригинальным. Мне, однако, уже ничего не казалось, ни к чему не притягивалось воображение - это был просто город с его чуждыми мне домами, уходящими вдаль желтыми вечерними улицами, блестящими мостовыми и дождем на стекле плывущего вагона. Большое и щемящее - вечность скользила по асфальту, отображалась в лужах, мелькала бликами на окнах. Неповторимая тоска, нет ей конца и мера предела не "за", а "до", прежде, чем кажется, и как бы ни гнался по нашим следам тот, обреченный, ему уже нас не догнать, потому что мы стали текстом, а "рукописи", как известно, "не горят".
Ты летишь и в неимоверном ускорении обретаешь свободу. Ты там, за пределом, но к пределу придется вернуться, как бы ни хотелось обратного. Конечно, необходимо жертвовать. Жестокость правды не в ее болезненности, а в твердом знании, что боль неотвратима. Точно вакуум свободы, подлинной и безусловной, океан втянул в себя и оголил дно, и испещренное долгой историей, прежде спрятанное от глаза, оно задрожало от страшного предвкушения огромной волны, что неминуемо накроет мир. Смейтесь, друзья, смейтесь, нам ничего не остается, как улыбнуться завтрашнему дню, который сами же предрекали, готовили, как муравьи клали свои жизни к ногам друг друга. И вот, наконец, придет он, один точно случайный день, и вся история ляжет к его ногам, взбугренная, как простыня проспавшего. И одиночество задушит тебя...
А пока полет, но то не крылья, а рельсы, и вопреки закону перспективы они не сходятся вдали, а так и остаются раздвоенными. Может, они разбегаются, или горизонта вообще нет, а зеркала прозрачны и никакое другое начало не может придумать более достойного конца, чем ожидающая человечество катастрофа.
Даже кладбища не молчат, их измельченное, точно изрубленное, нутро туманно колышется в ожидании кипения. Ускорение рушит границы времени и пространства, и закостеневшая в покое логика вдруг раскрывается, точно цветок, - несется вагон, и с ним бесконечность, и провода скользят, как ангельские нити. Город, точно жизнь, остался позади, и скорость, как сердце: бьют колеса, и ты есть между точек времени и пространства. Господи, тоска-то какая! Прости меня!
3
Пока не требует поэта
К священной жертве Апполон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен.
А. С. Пушкин
"- Нужно выяснить не про руку убийцы, а кто поднимал член его отца, чтобы он мог вчера
