Он вздохнул. Он сорвал еще одну вишню, но не стал ее есть; вместо этого он держал ее на ладони и смотрел на нее.

– Как быстротечны и неуловимы радости жизни; как долговечны боль и горечь, разочарования и потери. Когда я стал командующим, я был полон решимости быть лучшим полководцем из возможных и не повторять неудач моего отца; но я был намерен также никогда не прибегать к разрушению, когда уничтожение не было необходимо. Многие поколения людей тяжело трудились, построив несколько больших хранилищ красоты и знаний в этом мире, но огнем и мечом их достижения могут быть уничтожены в течение нескольких минут, и превращены в пепел. Сила римских легионов – это большая ответственность, я поклялся, что Сулла будет моим образцом, как он был моим наставником в других вопросах. Когда у него была возможность разграбить Афины и сравнять их с землей, Сулла спас их и сделал тем самым будущим поколениям великий подарок. Чего я меньше всего хотел, так это когда-либо получить репутацию, подобную репутации Муммия времен наших дедов… Муммия, который безжалостно разрушил город Коринф и никогда не проходил мимо любого греческого храма, не разграбив его. И все же …

Лукулл задумался, глядя на вишенку на ладони, словно бы в ней была какая-то тайна.

– Это дерево было выращено в саду недалеко от города Амис в Понте. Ты когда-нибудь слышал об Амисе?

Я покачал головой.

– Я отдал приказ потушить пожары и аккуратно занять город. Но вышло иначе.

– Легионеры были раздражены долгой осадой; они были полны сдерживаемой ярости, разочарованы тем, что город взят без боя, и жаждали грабежа. Мои командиры не смогли их удержать. Они хлынули в беззащитный город, насиловали мальчиков и женщин, убивали стариков, чтобы утолить свою жажду крови, опрокидывали статуи, ломали мебель, крушили все, что можно было разрушить, ради чистой радости разрушения. Они не обращали внимания на огонь; они даже помогли его увеличить, потому что наступила ночь и им был нужен свет, чтобы продолжать свое неистовство, поэтому они зажгли факелы и бросали их где попало, или даже намеренно поджигали дома и даже людей. Разрушение Амиса было долгой кровавой ночью огня и хаоса. Я стоял и смотрел, будучи не в силах остановить их.

Он еще секунду смотрел на вишню, затем уронил ее. Она ударилась о брусчатку и взорвалась брызгами кроваво-красной мякоти.

– Видишь, Гордиан? Я хотел быть Суллой; вместо этого я был Муммием.

– Даже имея самые лучшие намерения, каждый из нас беспомощен перед Судьбой, - сказал я.

Он кивнул.

– Но что-то хорошее вышло и из осады Амиса. Я привез в Рим это дерево, на котором растет вишня, которую они называют самой драгоценной из всех.

Я услышал взрыв смеха от остальных гостей. Объедая по пути дерево за деревом, они приближались.

– Остальные гости скоро присоединятся к нам, - сказал я. – Если бы вы хотели сказать мне что-то еще, то говорите…

Он кивнул, возвращаясь к разговору.

– Да-да, я хочу обсудить кое-что. Посмотри вон туда, Гордиан. Ты видишь садовника, что работает через дорогу, ухаживая за розовым кустом?

Я пригляделся сквозь листья и ветки. Мужчина стоял, наклонившись, подрезая стебель розового куста. Последние лучи дневного света блестели на остром лезвии его ножниц.

– Да, я его вижу, - сказал я, хотя из-за широкополой шляпы, которую он носил, я почти не видел лица этого человека, кроме его седой бороды.

– Ты помнишь, Гордиан, раньше, когда Архиас читал стихотворение, которое он сочиняет для моего триумфа, - то место о мятежном генерале Варие?

– Конечно: «Никому не поднимать меч на одноглазого»

– Точно. Когда Архиас произнес эти строки, на моем лице промелькнула тень; ты это заметил?

– Возможно.

– Не скромничай, Гордиан! Я почувствовал на себе твой взгляд. Ты замечаешь то, чего не видят другие.

– Да, Лукулл, я видел вашу реакцию, и она меня удивила.

– Поэма точна, до определенной степени. Я хотел, чтобы Марк Варий был схвачен живым, и его схватили. Мои люди привели его ко мне в цепях.

– Вы проявили к нему милосердие.

Он безрадостно улыбнулся.

– Не совсем. Я сохранил ему жизнь, чтобы в конце концов его можно было провести по улицам Рима во время моего триумфа. Ты знаешь, что происходит с захваченным врагом в такой процессии: люди плюют на него, проклинают его, швыряют в него отбросами. А потом, как предатель, Марк Варий был бы сброшен с Тарпейской скалы и встретил бы свою смерть.

– Вы говорите так, будто ничего этого уже не произойдет…

– Нет, потому что Варий сбежал. Во время моего возвращения домой, прямо в поле зрения Сицилии, он каким-то образом выскользнул из кандалов, вылез на палубу и прыгнул за борт. Мы развернулись и поплыли за ним, но солнце светило нам в глаза, и мы потеряли его из виду. Течение было сильным. До берега было далеко, и, возможно, , что и сильному пловцу добраться до него было бы невозможно, но Варий  ослаб из-за заточения, а один из моих солдат был уверен, что ранил его; казалось почти наверняка, что Варий сгинул в море и утонул.

– Вы получили информацию что это не так?

– Ни малейших слухов. Я знаю, о чем ты думаешь: Варий был человеком известным, за его голову назначена награда и у него имеется особая примета – нет одного глаза. Если он выжил, он либо сбежал за пределы Рима, либо похоронил себя так глубоко, что можно считать его мертвым.

– Кажется, ни живой, ни мертвый Варий вам сейчас ни к чему. Ваш триумф пройдет великолепно и без этого украшения.

Лукулл приподнял бровь.

– Цицерон предупреждал меня о твоей склонности к сарказму. Но ты затронул самую суть дела. Я сохранил жизнь Вария с конкретной целью вернуть его в Рим живым. Он ускользнул