class="p1">Ошибка, ошибка! Ошибка? Я тщетно пытался понять, где именно сбился с пути. Какие знаки и знамения, принятые мною за ясный и отчетливый зов, оказались пустой иллюзией, пустынными миражами? Пытался понять и не понимал. Ни одно из событий, начиная с поездки в Каменец-Подольский и кончая ужасающим штормом у берегов Анатолии, невозможно было трактовать иначе. Я по-прежнему видел в них ряд дорожных указателей, которые самым недвусмысленным образом вели меня к заветному Предназначению. Неужели мои завидущие глаза и чересчур страстные чувства обманули слабый, невесть что о себе возомнивший разум? Неужели я впустую проделал весь этот изобилующий невзгодами и опасностями путь?

Я едва дождался возможности покинуть трапезу, оставив смущенного Шимона объясняться с недоумевающими хозяевами. Потом он поспешил ко мне, снедаемый тревогой за здоровье любимого учителя. А любимый учитель тем временем лежал пластом, не в силах шевельнуться от сковавшего его беспримерного отчаяния. Мой верный помощник неспроста испугался, что я вот-вот отдам Богу душу. Мне и в самом деле не хотелось жить дальше.

– Шимон, – едва смог вымолвить я, когда он наконец, где тряской, а где уговорами, добился от меня некоторых признаков жизни. – Шимон, сын Бера. Мы едем назад. Мы уезжаем отсюда. Если можно, сегодня же. Если нет – завтра. Мы уезжаем отсюда как можно скорей.

– Ку-ку-куда? – потрясенно прокуковал ученик. – Мы ведь только-только приехали… Уезжаем? Куда?

– Отсюда… – повторил я и провалился в спасительный сон.

Не помню, как долго я спал, – возможно, еще дольше, чем после прогулки по Каменцу, – но проснулся другим человеком. Кто-то назовет это чудом, совершенным Страной Израиля… Не уверен, что это как-то связано с чудесами. Скорее всего, я просто повзрослел, вышел наконец из детского возраста. Странно говорить это об ученом цадике, двадцатишестилетнем мужчине, отце семейства – особенно если учесть, что меня с младенческих лет называли маленьким старичком. И тем не менее я видел, насколько детскими были мои расчеты, надежды, обиды…

Подобно избалованному ребенку, я ждал сказочных превращений, потрясенного мира, всеобщего поклонения. Подобно ему же, я надул губы, обидевшись на Всевышнего за неисполнение своей глупой мечты. Ох эта извечная человеческая мечта о чуде, которая тем больше, чем глупей и беспомощней сам мечтатель! Как глуп и беспомощен был я, именовавший себя рабби Нахманом из Медведовки! А ведь достаточно взглянуть на Божий мир, каждая мелкая деталь которого – сама по себе чудо, чтобы понять: нет и не может быть иных чудес. По сути, желая чуда, человек мечтает об изменении существующего порядка вещей, который и без того изначально чудесен. Каким же нужно быть глупцом, чтобы вознамериться исправить изощренные чудеса Творца своими плоскими и нелепыми измышлениями!

Мой прадед Исраэль Бааль-Шем-Тов осознал это на полпути, в Куште; мне для того же понадобилось добраться до Хайфы. Забавно, что теперь именно Бешта глупая молва зовет великим целителем и чудотворцем. Несомненно, он был целителем душ… но чудотворцем? Уверен, что поначалу это ярмарочное звание, равняющее мудреца с дикарскими колдунами, очень сердило его. Но Бешт лучше других умел принимать и прощать людские слабости – принял и эту.

Машиах не балаганный фокусник; о, как долго я шел к этому пониманию! Его высшая мудрость – в единении с Творцом. Но поскольку Творец беспределен, то в таком единении нет и не может быть конечной цели, ведь конечность несовместима с беспредельностью. Тогда в чем заключается роль машиаха-избавителя, если не в окончательном исправлении мира?

В дороге. В пути.

Машиах – это бессмертная душа, путешествующая по тропе, ведущей в беспредельность. Она меняет бренные тела, но глядит на мир их глазами и таким образом совершенствует свое понимание Творения. Получается, что я все-таки машиах, только настоящий, без фальшивых фокусов и чудесных выкрутасов. Я – машиах, как Бешт, как Аризаль, как Рашби, как Моисей, как многие другие, оставшиеся скрытыми праведниками. Мы все – лишь станции на бесконечном пути. И как символично, что эта истина, это знание о дороге открывается именно в движении, в преодолении препятствий и угроз, косности и суеверия! Мог ли я осознать это, сидя в Медведовке? Вряд ли. Но значит ли это, что крошечная Медведовка меньше Святого Иерусалима, Цфата или Тверии? Нет, ни в коем случае. Одно присутствие там машиаха превращает Медведовку в Иерусалим, Тверию и Цфат – никак не меньше! Поэтому Бешт вернулся в Меджибож, поэтому и мне надлежит вернуться в Подолию…

Пока я сидел и размышлял обо всем этом, обратив просветлевшее лицо и постаревшее сердце к хайфскому заливу и к морю, уходящему за горизонт, обманчивый, как цель Спасения, Шимон, сын Бера, столь же бесцельно слонялся вокруг, не осмеливаясь нарушить уединение цадика. Наконец я обратил на него свое учительское внимание.

– Да, Шимон? Что-то случилось?

– Учитель твердо решил возвращаться домой? – робко спросил он. – Не заехав даже на могилу рабби Нахмана из Городенки?

Я помолчал, прежде чем ответить. Вообще говоря, если смысл путешествия заключался в самой дороге и в новом уровне понимания, то можно было поворачивать назад в ту же минуту, как мы сошли на берег, еще до четырех «шагов машиаха». Но, с другой стороны, этот разворот и в самом деле выглядел чересчур резким, слишком демонстративным для мудрого цадика. Отчего бы не задержаться здесь на неделю-другую, если такой невеликой ценой можно избежать великое множество лишних вопросов?

– Конечно, нет, – объявил я наконец свое премудрое решение. – Найди попутного возницу. Мы отправляемся в Тверию.

Мой верный спутник просиял. Он беспрекословно исполнил бы и мое указание о немедленном возвращении, но сделал бы это с очень тяжелым чувством. Причуды даже самого странного цадика не должны переходить предела, за которым начинается откровенное безумие.

Я думал задержаться в стране ненадолго, но не учел того, о чем не мог знать заранее: сильнейшего притяжения, действующего на всех, кто так или иначе оказывается на этой земле. Мы провели в Тверии почти полгода и, наверно, остались бы там навсегда, если бы не голос Бешта, настойчиво звавший меня вернуться. Тамошняя хасидская община была невелика – не больше узкого круга моих учеников, – но объединяла лишь тех, кто действительно посвятил себя Учению. Неудивительно, что жили они в крайней бедности, существуя на скудные пожертвования, которые по грошику, по копейке собирались в городах и местечках Подолии, Волыни, Полесья и Галичины. Время от времени я наезжал в Цфат и на гору Мерон – к могилам своих предшественников, и каждая встреча с ними еще больше убеждала меня в правильности избранного пути.

Не исключено, что я так и продолжал бы искать и находить