— Ты теперь невеста моя… невеста! — шептал я ей, всхлипывая и смеясь.

— Погоди, безумный! Слышишь, что говорит Порхунов.

Но разве не все было равно, что говорит он, что говорят они, что говорят все, весь свет… Она… она моя! Господи! Сколько иной раз радости дается человеку! И я, да, я понимаю теперь, как люди сходят с ума и как можно сойти с ума от этой полной, неожиданной, безумной радости.

LXXXVII

Когда утих этот первый порыв опьянения, когда все немного успокоилось и я сидел между Леной и Надеждой Степановной, напротив Порхунова, сидел с Георгиевским крестом, который надела на меня Лена, то многое разъяснилось, что было темно даже для Порхунова.

Оказалось, что чуть не половину дела сделала Надежда Степановна. Она несколько раз сряду внушала Буюкову прежде, чем он сделал представление о всех «устрашителях гушанибцев» и специально обо мне, какой такой великий подвиг я совершил.

— Вы только представьте, ваше превосходительство: если бы он чуточку промедлил, то сейчас на них все напали бы и всех бы перекрошили. Он бросился на них с истинным геройством и спас всех оставшихся.

Но, разумеется, этим уверениям «родной моей тетушки» не поверили и поручили разузнать некоторым офицерам у всех солдат, участвовавших в арьергарде, то есть произвести дознание, но под секретом.

Хотя мы слышали об этом дознании (так как в полку ничто не может остаться под секретом), но не придали ему никакого значения.

Ясно, стало быть, что основой той невероятной и неожиданной награды было приватное донесение моей тетушки Надежды Степановны.

— Не знаю, донес ли он, согласно ее словам или нет, — сказал Порхунов, — но дальнейший и окончательный ход делу был дан князем Петром Алексеичем, который две недели заведовал Кавказским отделением.

— Ах, — вскричала Надежда Степановна, — князь! Ведь он друг твоего отца, Володя!

Таким образом все дело объяснилось.

— Но почему же другим ничего нет? И почему все дело лежало так долго?

— Другим тоже есть, — сказал Порхунов.

— Кто? Кому?

— А лежало долго, вероятно, потому, что, по болезни А…ва, не хотели делать доклад.

И только что он разъяснил это, как Бисюткин вбежал и кинулся целовать меня. Он расцеловал ручки у Лены, поцеловал Надежду Степановну и не успел поцеловать Порхунова, вероятно, только потому, что этому помешали капитан Тручков, Борбоденко и Красковский.

Все пришли поздравлять меня, или, правильнее, нас. Поздравляли Лену, Надежду Степановну. Явилось шампанское. Шум, говор. Но и среди этого шума и своих домашних дел вертелось одно великое слово.

Все точно выросли, получили настоящее дело, говорили значительно, с ударением. Одним словом, каждый чувствовал и сознавал себя русским, и каждому мерещились не «гушанибцы» или какие-нибудь черкесы, а настоящие, чистокровные турки.

LXXXVIII

Проводив Порхунова и представив благодарность начальству за милостивое представление, я снова вернулся к своим.

Целый вечер до глубокой ночи у нас сидели новые мои товарищи, пили кахетинское, и говорили все об одном и том же, что было у всех и в уме, и в сердце.

Точно колесо, которое вертится и попадает спицей на одно и то же место. Кто бы и о чем бы ни заговорил, но в конце концов непременно сводил на войну.

И все стремились туда, в самый центр, на Дунай (в Крыму тогда еще ничего не предвиделось).

— Ах, как бы меня перевели! — желал неистово Бисюткин (которого также произвели в офицеры).

— Ах, как бы меня перевели! — повторял Шарумов (который получил Анну в петлицу).

— Ах, как бы меня перевели туда! — передразнивал их Красковский (который получил штабс-капитана).

— А что, господа «новопоставленные», чай не мешало бы чествование сделать, — добивался Тручков, — хоть бы одно, общее, соборное?! А?!

Но господа «новопоставленные» это не слыхали. Всех их разбирало одно горячее желание: «Ах, если бы меня перевели туда!»

На другой день я пришел поздно к Лене и не застал ее дома. Она ушла на крепостную стену, чего никогда с нею не бывало.

Я отправился туда же. Смотрю: сидит моя Лена пригорюнясь, точь-в-точь как я, когда тосковал о ней, «моей милой», или когда превращался в «индюка».

Я побежал к ней и хотел прокричать ей: «Куль! Куль!»

Но она встретила меня таким холодным и строгим взглядом, что у меня руки опустились.

LXXXIX

— Лена! Что с тобой?!

И я хотел обнять ее, прижать к сердцу, но она отстранилась.

— Постой, Володя, — сказала она. — Ты весел, доволен, а у меня здесь словно камень, и очень тяжелый…

Я сел подле нее. Я взял ее за руку и крепко поцеловал эту руку, но она тихо высвободила ее.

— Когда все вчера рвались «туда», я чувствовала, что они «русские», и мое сердце радовалось за них. Только ты… только один ты (ее голос слегка задрожал) не высказывал такого желания… И мне было тяжело…

Я действительно вспомнил, что и вчера, в особенности к вечеру, она была чем-то озабочена и грустна. Несколько раз я ловил ее взгляд, обращенный на меня. Несколько раз я подходил к ней, чтобы с восторгом радости поцеловать ее ручку, и она дозволяла это как-то неохотно.

— Лена! — вскричал я. — Неужели ты можешь сомневаться в том, что и во мне кипит это желание?! Как только мы обвенчаемся, то тотчас же мы вместе с тобой полетим туда.

И я обнял ее.

— Постой, Володя! — сказала она, освободившись из моих объятий. — Здесь идет речь не о нашей женитьбе, а о России… о нашей родине… отчизне…

И вдруг она горько заплакала.

— Лена! Милая моя! Дорогая! Что с тобой?

— Мне горько! Тяжело, что ты не понимаешь меня, что… я должна объяснять тебе то… что должно, кажется, быть в сердце каждого русского…

И вдруг она, сделав усилие над собой, подавила взрыв плача, отерла слезы и посмотрела на меня строго.

— Теперь речь о нашей женитьбе, — сказала она, — должно оставить. Теперь у каждого русского должна быть другая невеста, другая жена, семья, и все; это — его «дорогая отчизна».

Последние слова она произнесла почти шепотом, но от этого шепота у меня мороз пробежал по сердцу, и вместе с тем мне хотелось поклоняться ей, ей, этой истинно русской женщине!

ХС

— Лена! — сказал я. — Милая, дорогая моя! Каждый любит то, что ему дорого. И если бы мне теперь предстоял решить выбор между родиной и родной моей, то я… не колеблясь бы ни секунды…

— Постой! — прервала она, схватив меня за руку. — Не договаривай! Я знаю, что ты скажешь…