Шрифт:
Закладка:
Помню, усталые, измученные подходили мы к нашей крепости. Больше половины войска шло пехтурой и вело коней в поводу. Я также шел пешком. Казак поддерживал меня на скользких тропинках.
Голова смертельно болела и кружилась. По ней, правда, вскользь, хватила черкесская шашка, но крови потерял я довольно. Впрочем, едва ли это не было к лучшему.
Как только мы завидели родное гнездо, то у всех словно прибавилось силы. Все приободрились и заговорили.
— Нет, господа, «устрашать» мы больше не пойдем! — заговорил Винкель. — Устрашены довольно! Нет!
— Да позвольте вас спросить, что это? Что это? — вмешался Боровиков. — В виду неприятеля, на перестрелке, вдруг: «Руби лес!»
— Как! Что такое?
— Да так-с! Когда мы расчистили завал и протащили артиллерию, то вдруг Его Превосходительство делает распоряжение: рубить лес! Извольте видеть: завал сделан из лесу, так надо рубить лес! Лес виноватым вышел.
— Ха! ха! ха!
— Нет! Что вы!
— Ей-богу-с! Мы рубим, а он нас рубит! За лесину человека, а то и двух. Насилу догадались, что надо людей поберечь.
— Это черт знает что такое!
Между тем я пристально вглядывался вперед. Кто-то шел по дороге к нам навстречу. Еще несколько шагов, и я узнал ее. Несмотря на нестерпимую боль в голове, я, насколько мог, прибавил шагу, забыв даже выпроситься из фронта. Впрочем, фронт у нас был теперь самый плохой.
Она узнала меня и бросилась бежать бегом по горе.
— Лена!.. Дорогая моя!.. — И мы кинулись друг другу в объятия.
— Ты не опасно ранен? Нет? — спрашивала она сквозь слезы и робко целовала мою голову.
А с крепости в это время раздалось восторженное «ура!», которое подхватил весь отряд. С крепостной стены полетели дымки. Пушки грянули салют, и над комендантской квартирой медленно взвился наш русский флаг.
LXXXII
Несмотря на то что из этой несчастной экспедиции нас порядочно убыло, мы не только не горевали, но даже чему-то необычайно радовались. Впрочем, может быть, мне это так только казалось тогда, так как после тяжелой беды всякая радость сладка, а у меня именно была эта сладкая радость.
У меня и у Лены была твердая вера, что это будет, что это непременно будет, и я сделаюсь офицером. Она даже примеривала на мне эполеты одного из наших офицеров.
Первые пять-шесть дней только и было споров и разговоров, как считать нашу экспедицию: серьезным или несерьезным делом.
— Помилуйте, господа! Это ли еще не серьезное дело, — говорили одни — сто восемьдесят человек выбыло из строя!
— Да ведь это, — возражали другие, — вследствие чего выбыло? Вследствие нашей собственной глупости… Да-с!
И все волновались, думали и гадали, как все дело представлено. Было, понятно, множество догадок, предположений, но Буюков хранил представление в строжайшей тайне.
Мы только смутно догадывались с Леной, что здесь творится нечто и в нашу пользу, так как тетка Надежда Степановна чуть не каждый день и даже два вечера пробыла у Буюкова. Мы даже острили, что он произвел на нее сильное впечатление, и что, вероятно, я у нее буду скоро шафером (Буюков был вдовец). Но все наши подходы и насмешки не действовали. Тайна оставалась тайной во всей ее неприкосновенности.
После «гушанибского устрашения» — как мы называли нашу несчастную экспедицию — была панихида по всем павшим, и затем было два-три вечера и один даже нечто в роде бала, на котором моя дорогая Лена в легком голубом платье была «донельзя мила», как выразился юнкер Бисюткин, который также надеялся быть офицером за гушанибское дело.
Впрочем, скажу откровенно, что Лена очевидно всем нравилась. Она подкупала сердечной добротой, прямым открытым сердцем, так что никакая интрижка нашего маленького общества, никакая сплетня и каверза не могли здесь зацепиться. Все это пролетало мимо, как пролетает злобный ветерок по поверхности тихого, покойного, светлого озера.
LXXXIII
Наше радостное настроение, однако, продолжалось недолго. Горе подходило медленно, неслышно. Представление о всех участвовавших в экспедиции кануло в Лету!
Мы все терялись в догадках, ахали, судили и рядили, что такое произошло. Справлялись даже в штабе, но из штаба ответили, что все подобные вопросы «несвоевременны».
Никогда подобной оказии ни с какими представлениями не случалось. Всегда мы знали, что на каждое представление и запрос ответ придет через 17–20 дней; долгий срок считался в 24 дня или месяц.
Но теперь уже прошло не только 24, но дважды 24 дня, прошло более двух месяцев, началась уже весна, а ответа нет как нет.
Мы с Леной совсем было приуныли; но весеннее солнышко пригрело нас, и горе улетело, как легкий пар с кавказских снегов. Да и как же было горевать, когда повсюду кругом шумели и прыгали каскады, все лужайки покрылись крупными кавказскими цветами. Повсюду зацвели душистые акации — белые, розовые, малиновые, — а юнкер Бисюткин каждый день ходил в горы и приносил целый букет каких-то белых, удивительно пахучих цветов и кавказских роз.
— Смотрите, — предостерегала его Лена. — Попадетесь вы какому-нибудь абреку или джигиту, и ухлопает он вас или заарканит.
— Нет! Они чем-то другим заняты… Им не до того.
И действительно, все кругом нас было занято чем-то другим. Все двинулось в Чечню, ушло на юг. Даже те два аула, которые были ближе к нам, которые, так сказать, висели над нашими головами, и те почти опустели.
Прежде каждый день в них можно было видеть движение, джигитовку, словом, признаки жизни. Теперь все точно вымерло.
У всех на лицах был таинственный знак вопроса.
«Что-то будет? Что-то будет?»
Из штаба пришло предписание: «Содержать как можно строже караулы и усилить разъезды».
Мы исполнили и то и другое. Районы рекогносцировок раздвинулись, все как-то подтянулось и все ждало… Чего? Никто не знал.
Вдруг как снег на голову является из штаба запоздавшая нахлобучка за Гушанибскую экспедицию. Вот вам и награды!! Впрочем, впоследствии дело разрешилось совсем иначе, а теперь награждены были только солдаты; им дали по три Георгия на роту.
— Это черт знает что такое! — волновались офицеры. Но я убежден, что каждый в душе повторял: по делом вору и мука!
LXXXIV
Не успели еще мы прийти в себя от этого «неожиданного реприманда», как пронеслось в воздухе страшное и торжественно-радостное слово.
Откуда оно взялось, никто не знал; но перед ним побледнело и наше личное
