Аня рычит как затравленный пес и я замечаю боковым зрением, как она подскакивает на четвереньки и, поднимаясь, чуть ли не вприпрыжку летит на Августа.

– Аня…

Из реального всё вокруг превращается в нечто призрачное, иллюзорное. Словно просматриваю запись на старой кинопленке.

Август определенно переборщил с силой удара – топор вошел в половицы слишком глубоко. Вцепившись в рукоять, он пытается вытащить его как можно скорее, а второй свободной рукой собирается врезать Ане по лицу, но промахивается, потому что она успевает нырнуть и, крепко обхватив его руку на топорище, впивается в неё зубами.

Август взвизгивает как поросенок и всё-таки выдергивает топор, а я, не теряя времени, бросаюсь за ножницами.

Отыскав их и подняв, (на все ушло не больше десяти-пятнадцати секунд) несусь обратно, а Аня уже летит в другой конец комнаты от крепкого Августовского удара, вписываясь спиной в стоящую на полу зажженную керосиновую лампу – она опрокидывается и лопается, а горючее из нее выплескивается на пол и тут же вспыхивает.

В комнате становится темнее, но ненадолго. Если не потушить огонь, то скоро эта комната будет полыхать так, что мало не покажется никому – ни нам с Аней, ни Августу, ни этой старухе, будь она хоть десять раз мертвая.

Взвыв как сирена, Август со злости бьет ногой по полу и несется на меня.

Надеюсь, он ударил Аню кулаком, а не этим гребаным топором? Если так, то она переживет это. Встанет сейчас и убежит отсюда, спасется, родит нашего ребенка, устроит свою новую жизнь, а когда наш малыш подрастет, расскажет ему, как героически погиб его отец, спасая их с матерью от рук безумного психопата.

Плотоядно скалясь, Август тем временем летит в мою сторону. Ору Ане о том, что она должна скорее подняться и бежать, а сам встаю и раскрываю на ходу ножницы, хватая их покрепче.

Лечу к нему навстречу.

На этот раз нельзя ошибаться.

Из-за больной ноги приходится немного жертвовать скоростью, но спринт у меня выдается что надо – сам того не ожидал. Развожу обеими руками лезвия и прижимаю кисти к груди. Оттолкнувшись от пола здоровой ногой, выбрасываюсь вперед и замечаю, что он собирается сделать то же самое.

Ударившись о его огромное туловище, падаю на пол.

Свалился, но сделать, что хотел успел – вогнал ножницы ему в глотку по самую рукоять.

Из дыры под его носом выплескивается кровь, глаза широко раскрываются и застывают в немом ужасе и разочаровании. Они как бы говорят: неужели я проиграл? Я не мог…

Несмотря на дикую боль, находит в себе силы поднять топор и взмахивает им передо мной, но движения его слабы и уже не представляют опасности. Это агония, не ярость.

Глаза у него вздуваются пуще прежнего, лицо краснеет. Вынув ножницы из глотки и бросая их себе под ноги, он оборачивается вокруг своей оси и забрызгивая все вокруг теплой, черной кровью, падает на пол вместе со своим любимым топором, будь он трижды проклят.

В беспамятстве я кричу и зову Аню, призывая её встать, бежать, ведь пламя уже совсем близко. Я чувствую тепло от него, вижу, как оно расползается по комнате – охватило пол под кроватью с этой мерзкой старухой, поползло на стену у окна…

Но Аня не слышит меня. Как упала от августовского удара, так и лежит, не двигаясь.

Август между тем зажимает горло руками, пытаясь остановить кровотечение, но у него ничего не получается – кровь так и нахлёстывает. Я понимаю, что должен сделать это, иначе ничего не получится, иначе не видать мне ни Ани, ни нашего ребенка, ни всей прежней жизни.

Подползаю к Августу на карачках, пока он брыкается на полу и хрипит, захлебываясь собственной кровью, смахивая с носа и пот, и кровь. Поднимаю ножницы и без малейшего промедления вгоняю их ему в горло. Он поднимает руки и хватает меня за голову, но когда я смыкаю лезвия и перерезаю ему гортань, хватка этого урода слабеет. Что-то хрустит в его шее, булькает и на лицо мне пышным фонтаном бьет еще больше крови.

Утирая лицо и оцепенев от ужаса, я ретируюсь, но потом понимаю, что должен помочь Ане.

– Вставай! Слышишь? – восклицаю я, подползая к её телу. – Вставай, Аня! Очнись, я прошу тебя!

Еще немного и она будет в огне. Нужно срочно её вытаскивать, справиться бы только с этим уродом. Когда он нахрен сдохнет? Что за тварь такая живучая?

С этими мыслями я обернулся назад на полпути, чтобы проверить, как он там и понял, что этот урод уже мертв. По крайней мере выглядело все именно так – больше не дергался, не хрипел и не пытался встать. Лишь из горла его хлестала кровь, заливая пол под ним огромной лужей. Я заметил, как в ней отражается луна, висящая в небе за окном как символ этой жуткой, самой страшной и немыслимой в моей жизни ночи.

Всё также обливаясь потом и кровью, меняю траекторию движения, так и не добравшись до Ани – возвращаюсь к Августу.

Поднимаю топор.

Сил занести его слишком высоко не хватает, но чтобы вонзить его в этот огромный до жути череп оказывается вполне достаточно.

Хрустнул он как старая толстая ветка – громко, смачно, а потом из него брызнула какая-то бледная жижа вперемешку со сгустками крови.

Брезгливо одернув руку от топора, оставленного в поделенной надвое голове Августа, я плюю в его окровавленное лицо и спешу к Ане.

Я тоже убийца, Аня. Мы разделили на двоих этот грех.

Или подвиг.

Огонь уже перекинулся на потолок, сожрал половину комнаты, но до Ани, к счастью, пока еще не успел добраться. От его света в комнате так ярко, что наши лица тоже светятся – словно горят и полыхают в ярком пламени.

Старуха на кровати так и не шевельнулась. Наверное, тоже сгорит вместе с этим уродом и топором в его пустой голове, но мне то что? Пусть здесь вообще нахрен всё горит синим пламенем – я только за. Но лишь после того, как мы выберемся отсюда. Больше преград на пути к вожделенной свободе быть не должно.

В ярком зловещем свете огня эта карга становится еще более жуткой. Вижу её редкие седые волосы, ниспадающие на скрюченные уши и сморщенный лоб. Кожа на костлявом черепе и лице желто-серая, скукоженная, усыпана глубокими морщинами. Я не различал век в глубине её впавших глазниц, зато