под рыжими сдвинутыми бровями, скуластый, с жесткой рыжеватой щетиной на скулах и над верхней губой — таким был стрелок из турельной установки, он умирал на дюралевом полу, с открытыми глазами. Скорее всего он был уже мертв, когда его тело мягко легло возле ног Коршака. И ничего с этим своим ощущением сейчас он поделать не мог. Стрелка́ и Бронникова-старшего объединяло только время — все остальное у них было разным, треть земного шара лежала между ними, и когда стрелок крутился в своем колпаке, огрызаясь огнем, Бронников-старший во тьме полярной ночи лопатой очищал от снега стальную взлетную посадочную полосу.

Впереди потемнело, и Степкина фигура стала более отчетливой, хотя снегопад не уменьшился — просто приблизились к пологому берегу Сомовки. И теперь внизу и впереди снег падал в черную быструю воду реки. Начался уклон, и Митюша выглянул из кабины.

— Степан! Я вижу! Иди в кабину. Река! — прокричал он.

Они хорошо понимали друг друга — река, дно каменистое, прочное. Если вышли точно, не ошиблись метров на десять — глубина известна, для «фантомаса» преодолима, можно остановиться: снегу устья Сомовки не завалить. Степан шагнул с трассы. Когда машина поравнялась с ним, вспрыгнул на подножку и проследил, пока и задние колеса автомобиля войдут в воду.

— Все! Руби!

Митюша, не глуша двигателя, затормозил. Степка шумно ввалился в кабину…

— Перекур, кореша. Митюша, прижги!

Митюша, торопясь без суеты, достал пачку, прикурил, протянул папиросу мундштуком вперед Степке. Тот затянулся раз-другой и откинулся на сиденье, выпрямив ноги.

— Земные радости, — немного погодя сказал Степан. — Много ли надо человеку! Чайку бы еще с устатку…

— А что! — весело вдруг отозвался Митюша. — Это в наших силах! Ты куда паяльную лампу сунул? И котелок. Или чайник у нас?

— Чайник… — хмыкнул Степан. — Чайник на стане был. Там и остался. Котелок здесь. Все в кузове. На них доцент сидит. Вот гад — и тут выше всех устроился.

— Отдыхайте — я сварганю.

Митюша вылез из кабины и, не спускаясь в воду, пробрался вдоль борта к корме грузовика.

— Ну что, живые еще? — раздался оттуда его голос.

— Живые, — ответил девичий голос. — Мы стоим?

Мотор урчал на малых оборотах, и здесь было хорошо слышно все происходящее в кузове — каждый шорох. Там завозились люди, громыхнула посуда, потом послышалось, как Митюша трясет паяльную лампу, проверяя, сколько в ней горючего.

— Пацаны, — потом произнес он там. — Кто самый проворный — зачерпни воды. Ног не мочить. Сними ремень со штанов — дотянешься.

Спустя некоторое время заработала паяльная лампа.

— Могу тебя обрадовать, кореш, — тихо проговорил Степан. — «Гилячок» потягивает…

Он помолчал, опустил стекло и, глядя в черную воду, добавил нараспев:

— Ах ты, реченька, кормилица. Что б тебе вдоль побережья течь! А ты все к морю, к морю… Море ж погибель твоя. Растворишься — и нет Сомовки…

Появился Митюша с парящим котелком и с кружками.

— Пацанов я напоил — ваша очередь.

Чай Митюша заварил такой крепости — челюсти свело. «Зато спать не захочешь».

— А что, Степка, «гилячок», кажись, потянул?

— Потянул, братан.

— А, может, вернемся, пока не поздно? Еще сорок километров впереди.

Степан помолчал, дуя в кружку, которую держал возле губ. И сказал:

— Нельзя, Митюша. Им здесь хана. И мы не вдруг выберемся. И «фантомас» в поселке позарез нужен. А как половину отмотаем — считай, дома, кто-нибудь выручит. Там и вояки недалеко.

— Ха, недалеко! Столько же, сколько отсюда до дома — до вояк там.

— Не, Митюша… Сейчас радио существует — вызовут…

Митюша нервничал, но пытался скрыть свое состояние. А Степка, наоборот, говорил все мягче и мягче, точно уговаривал старшего брата.

— Погоняй, Митюша. Не сдохнем — в крайнем случае бензин есть. Паяльная лампа, консервы, пока еще на сутки-двое хватит. Да и у доцента в рюкзаке килограммчиков пять икры — прикинул на руку. А то и более. Съедим. Погоняй…

И он обернулся к Коршаку:

— Ты уж прости, кореш. Мы тебя втянули, а для нас выходит к лучшему — я б один столько не прошел.

Митюша закрыл жалюзи, чтобы вентилятор не втянул сквозь соты радиатора воду и не залил свечи и провода. И двинул машину тихо-тихо, постепенно отворачивая в сторону моря — так вода легче обтекала машину с правого борта.

Время от времени Коршаку начинало казаться, что они заблудились в реке, что никогда она не кончится, и что вот-вот грузовик уйдет в глубину с кабиной, со всеми, кто есть сейчас в нем. То виделось, что машина лезет вверх. Но все было правильно. И это ощущение слепого полета возникало оттого, что снег мело теперь прямо в лоб, стеклоочистители едва успевали сваливать его ползущие под собственной тяжестью и под все усиливающимся «гиляком» пласты. А глубина реки оставалась ровной — до подножки. Было слышно, как хлещет она внизу под днищем, бьется о раму автомобиля и его колеса. Может быть, Коршак и пожалел бы, что поехал вместе с ними, но было до того жутко, что даже таких мыслей не оставалось — сознание только регистрировало сам процесс движения, гул двигателя да плеск воды. Раз-другой наехали на валун, хорошо, что правой стороной, если бы левой — течение залило бы при крене двигатель — боковины капота были сняты для охлаждения. Потом попался валун меж колес, проскрежетал под передним мостом, уходя к корме, грохнул под одним дифером, под другим, и — стихло. Митюша выругался.

Потом пошло легче, и еще несколько минут, чуть увеличив скорость, ЗИЛ катился по совершенному мелководью.

— Теперь бери вправо, вправо — здесь вешки есть, Прошлый раз ставили! Помнишь?

— Помню, Степка. Вон они, должно быть. Видишь? Кажется, они…

— Они. Молоток, Митюша! Еще раз и ты меня, считай, уговорил — учиться пойду, чтоб как ты… баранку крутить.

— Пошел ты, парень!

С ветром снег уже не так охотно таял, а когда приходила очередь идти вперед Коршаку, он видел, что грузовик движется весь облепленный снегом, словно странный снежный стог. Менялись каждые десять — пятнадцать минут, и по подсчетам, которые Коршак пытался вести своим отупевшим, угасающим сознанием, прошли они всего километров около двадцати.

В какой-то момент ходьбы обнаружили рядом с собой незнакомую фигуру. Женщина. Высокая, худая, в болоньевой куртке с капюшоном. «Идите отдыхать» — знакомый голос. Подумалось невероятное — Катюха. Догнала, пожалела всех троих. Но женщина скрипуче произнесла, сцепив зубы:

— Идите отдыхать. Моя очередь.

В машине, куда его Степан уже втащил за руки, спросил, отдышавшись:

— Кто это, Степан?

— Олечка. Не видишь? Олечка! А она баба ничего. Зла только — как овчарка.

Упав лицом на свои собственные руки, уже не скрывая смертельной усталости, Коршак не то задремал, не то забылся. А когда снова голова прояснилась, он увидел впереди