большинства людей искренняя забота сама собой разумеется в отношениях с родителями, братьями-сестрами и супругами. Она распространяется и на друзей, и иногда с особенным усердием на кошек и собак[620]. Мы любим домашних животных потому, что они любят нас – еще бы им нас не полюбить за тысячи лет одомашнивания путем социального отбора. Еще до перехода к систематическому разведению человек выбирал среди кошек и собак тех, кто ему больше нравился, предпочитая их остальным. Избранные получали приют, больше еды и больше возможностей размножаться. И вот теперь, несколько сотен поколений спустя, в домашних питомцах воплощено именно то, что мы больше всего ценим, – любовь, преданность, ласка, очарование и (по крайней мере у собак) готовность повиноваться. Порой пациенты жалуются мне, что отец или мать любили собаку больше, чем их. Раньше я сразу записывал таких в никудышные родители, однако постепенно начал понимать, что иногда подобная любовь говорит лишь о теплых отношениях с незаурядным партнером из прирученного вида, выведенного как эталон того, что мы ищем в товариществе.

Все это время мы приручались и сами – путем выбора, совершаемого остальными людьми[621],[622],[623],[624]. Мы выбираем в спутники жизни и в друзья честных, надежных, добрых, отзывчивых и по возможности состоятельных и наделенных властью. Обладатели этих качеств в максимальной степени получают партнеров со схожими качествами – к обоюдной выгоде. В результате возникает то самое «неслучайное распределение альтруистических генов», которое Стюарт Уэст признавал ключевым ингредиентом для формирования способности к альтруизму посредством естественного отбора[625]. Мы пользуемся преимуществами альтруизма, но и расплачиваться за них тоже приходится нам. Цена близких отношений – социальная тревожность и постоянное беспокойство о том, что подумают о нас окружающие. А еще – способность горевать.

Горе

Я всегда подозревал, что от горя должна быть какая-то польза, но глубоко об этом не задумывался, пока не занялся одним крупным научным проектом. Получив должность в Институте социальных исследований Мичиганского университета, я пришел на личную встречу с его директором. Он спросил, какой проект больше всего помог бы мне продвинуться в исследованиях, – ограничений нет, называй что хочешь. Я сказал, что хотел бы выяснить, зачем нужно уныние, и самый лучший способ это сделать – найти тех, кто почти не способен горевать, и посмотреть, что у них в жизни не так. Но это, разумеется, неосуществимо, объяснил я, поскольку нам пришлось бы оценивать участников дважды – до потери значимого человека и после.

Директор помолчал, потом посмотрел на меня лукаво и спросил: «А если я скажу, что крупнейшее в мире проспективное исследование утраты уже проведено, полученные данные сохранены в компьютере и ждут обработки, а все, кто его проводил, либо переехали, либо заняты другими проектами?» Я сразу осознал, какой невероятный шанс мне выпал и что я просто обязан посвятить не один год анализу собранных данных.

Директор отправил меня к Джеймсу Хаусу, известному социологу, который участвовал в разработке этого проекта. Он сказал, что исследование велось на случайной выборке из тысяч пар пенсионного возраста, с которыми беседовали по нескольку часов, чтобы учесть тысячи переменных. Затем исследователи каждый месяц проверяли некрологи. Узнав о смерти кого-то из респондентов, они связывались с пережившим его супругом и просили разрешения на беседу, в ходе которой делали пометки по всем параметрам скорби, депрессии, здоровья, социального и физического функционирования. Эти беседы проводились через полгода, полтора и четыре года после утраты.

Массив данных оказался поистине золотой жилой. В большинстве исследований горя респондентов просят вспомнить, какими были их отношения и здоровье до утраты, но полностью полагаться на эти данные нельзя, поскольку память ненадежна и утрата влияет на воспоминания. В отличие от этих исследований участников проекта CLOC (The Changing Lives of Older Couples – «Перемены в жизни пожилых пар») всесторонне изучали до утраты[626].

Следующие три года я собирал исследовательскую группу и добывал финансирование на анализ данных. Между тем кто-то посвящает изучению горя всю свою научную карьеру. Одни из лучших специалистов в этой области, в частности психологи Камилла Уэртман и Джордж Бонанно, любезно согласились принять участие в работе и помогали бесценными консультациями. Моей напарницей в этом исследовании стала молодая социолог Дебора Карр – без ее знаний и усердного труда нам вряд ли удалось бы добиться успеха.

Некоторые открытия стали для нас полной неожиданностью. Так, например, многие клиницисты считают распространенным явлением «отсроченное горе», которое предвещает дальнейшие проблемы. Однако почти ни у кого из наших респондентов не отмечалось сильного горя вслед за периодом очень слабо выраженного горя непосредственно после утраты. Еще одно по-прежнему популярное среди психиатров убеждение, что для восстановления после потери близкого человека горе нужно прочувствовать и что «непроработанное горе» чревато проблемами. Не нашли мы подтверждения и этому. Кроме того, мы считали, что внезапная утрата вызывает более острое горе, – и тоже, как выяснилось, заблуждались[627].

Одно из самых крупных открытий противоречило тому, что я проходил в курсе психиатрии. Меня учили, что тяжелое или продолжительное горе обычно обусловлено амбивалентным характером отношений с усопшим. Основывалось это представление на идее Зигмунда Фрейда, что бессознательный гнев на ушедшего любимого и близкого человека обращается у остающегося в живых на себя и провоцирует депрессию. Сколько часов я потратил на то, чтобы помочь скорбящим пациентам в депрессии проработать этот бессознательный гнев. Как же мы были потрясены, когда никакого подтверждения этой установке в наших данных не нашлось. Те, чьи отношения до утраты можно было охарактеризовать как амбивалентные, горевали меньше других. Как сказал бы Гомер Симпсон – «Вот же фигня!». Но были и оправдавшиеся прогнозы: самым надежным предвестником развития депрессии после утраты оказалось, как и следовало ожидать, наличие депрессии в анамнезе.

А как же моя целевая группа – те, кто почти не испытывал горя? Таких набралось много, но у них не наблюдалось практически никаких отличий от остальных ни в прочих взаимоотношениях, ни по здоровью, ни в решении жизненных задач. Моя изначальная гипотеза, что у таких людей обнаружатся серьезные проблемы, оказалась ошибочной. Однако стоило мне углубиться в индивидуальные записи, и я в очередной раз убедился в том, что понял давным-давно: люди невероятно субъективны. Несколько человек, у которых не отмечалось никаких симптомов горя через полгода после утраты, в беседе через полтора года заявили, что непосредственно после печального события горевали очень сильно. У других было с точностью до наоборот. Через полтора года после утраты они не помнили, чтобы горевали раньше, однако в записях, сделанных через полгода, были зафиксированы ощутимые проявления симптомов.