В этот момент и вступила в разговор Ирина, обыкновенно поддерживая Федора Кузьмича:

— Ты просто циник и пошляк. — Ирина смотрела на Андрея в упор, зрачки от напряжения чуть заметно синели. — Даже если ты шутишь. Семья — это духовная связь, не только ради хлеба и детей. Это потребность сердца. Иными словами — любовь.

Андрей не выносил Ирининого взгляда, отводил глаза, и тут снова вдохновлялся Федор Кузьмич:

— А я об чем говорил? Только я другими словами. Правильно выразиться не мог. А так, конечно, во главе всего любовь, значит, и должна встать.

Он показно принимался что-нибудь делать, говоря этим, что спор окончен.

Вечерами, когда затишь усыпляла Отводы, когда золотые облака тяжелыми ворохами стояли в небе, Ирина засиживалась с Ильей Зыковым. Марья Антоновна ревновала, включала и выключала проигрыватель, в пылу затаптывала под окнами георгины, но Илья не обращал внимания, уйдя в разговор. Его узкое лицо озарялось светом, подрагивали на коленях пальцы рук и в глазах отражался закат.

— Как же вы, партийные, с мужем семью-то свою не сберегли?

Ирина таилась говорить правду:

— Это, Илюша, длинный разговор… А потом, почему ты делаешь ударение на слове партийные?

— Как не сделать? У партийных особые нагрузки, на них люди смотрят… Вот, допустим, кто простой и нарушит семью, так с него какой спрос? Никакого — разводись и живи. А с партийного спрос полагается большой…

Илья выпрямился и глядел перед собой задумчиво и тревожно.

— Спрос спросом, на нем счастье не наживешь, — отвечала Ирина. — Вообще-то я так думаю: конечно, каждый человек должен думать о долге и чести всю свою жизнь. Партийный он или беспартийный, одинаково… Но семейная жизнь, как говорят, потемки, тут дело личное и не всегда стоит говорить о долге. Иногда жить врозь лучше, чем вместе. — Ирина задумчиво качала головой. — А что касается меня, моей семьи, то я и приехала сюда, чтобы восстановить ее, и думаю, что мне это удастся.

Илья улыбнулся, глядя на свои руки, и перевел разговор на другое:

— Ирина, тебя никогда не мучают сомнения?

— Ты о чем?

— Ну, вот… хотя бы от жизни… Допустим, ты живешь, живешь, а тебе тоскливо. Отвернуть хочется от твоей надоевшей жизни. Как ты?

— Отворачиваю. Только ведь почему надо об этом думать? Неужели тебе кажется, что жизнь состоит сплошь из несуразностей, от которых постоянно надо оберегаться?

— Что ты… Я о другом… — Илья поправлял ворот рубахи и смотрел на Ирину. — Я вот — рабочий, шофер… Поставляю на стройку всякий материал… Работаю я хорошо, честно скажу. Работой своей доволен, чувствовал себя человеком. А ты приехала к нам, я как-то сразу уловил, что гордиться мне нечем, что я попросту недотепа, ничего не знаю, ничего не понимаю…

— Зачем же так, Илья Федорович? — начинала было Ирина, но Илья перебил ее:

— У каждого своя линия бывает, Ирина… Вот у нашего отца хотя бы… и у него есть своя линия: сохранить в единстве семью, правильно ею руководить. У всех своя линия есть. А я с тобой встретился и понял, что у меня никакой линии нет. Я хоть и рабочий человек, а своей рабочей линии в понятии не имею.

— Вон ты о чем… — Ирина прислонилась щекой к плечу Ильи. — Это легко поправить, милый Илья. Было бы желание иметь свою линию…

Такие разговоры даром не проходили. Когда однажды над Отводами прошумел ураган, спутав провода, Илья упросил братьев и отца помочь наладить в поселке свет. Они работали целый день в воскресенье. К вечеру на Отводах вспыхнули огни, и люди хвалили Зыковых, а Илья особенно долго просидел с Ириной. Уже зажглась на востоке звезда, а в огороде все еще слышался их разговор. Ирине казалось, что Илья ждет от нее теплых слов — похвал, и она говорила их, Илья сидел на скамье уткнув глаза в траву, и у него дрожали руки.

Однако больше всех зыковских нравился Ирине Владимир. Будто и не мальчик — руководитель участка, инженер, окрепший парень и в мыслях и в деле, здоровый, разденется, любо посмотреть — каждая мышца играет, а взглянет Ирина на него — покраснеет как девочка, глаза уронит и буравит ими землю. И невеста его Ирине нравится — Надя Фефелова: придет в гости, семь бочек арестантов наболтает, и все с незатейливой девичьей простотой, игру какую-нибудь навяжет, в ту же лапту, и бегает целый вечер, шумя на весь Отвод. Старухи вяжут у заборов, мужики играют в лото, вечернее солнце подкрашивает небеса, легкий воздух, натоптанные улицы. И все бы хорошо, казалось, на белом свете, только Владимир так и норовит погнаться за ней, Ириной, ударить мячом, а ей почему-то не хочется, чтобы он догнал, дразнит его, посмеивается. Однажды, убегая, споткнулась и сильно ушибла ногу. Владимир поднял ее на руки, понес домой, она только тогда спохватилась, когда увидела растопорщенные глазенки Нади Фефеловой: девушка придерживала рукой желтые волосы у виска и сжимала белые губы.

Нравилось Ирине посидеть с Владимиром на крыльце.

— Я Андрюшку вашего хорошо помню, — рассказывала Ирина что-нибудь обыденное. — Дрались мы с ним: выйдем на улицу играть и обязательно раздеремся… Дарья Ивановна одного отшлепает и другого…

Владимир сидел слушал, редко вставлял слово:

— Это она может…

— А тогда на Отводах мало было домов… Зелень всюду, — продолжала Ирина. — Станешь в прятки играть, запрячешься рядом, а тебя ищут, ищут…

Ирина не знала, что Владимир уже не раз допытывался у отца, ловя его на работе, в шахте, когда не было лишних глаз:

— Дочь тебе Ирина или не дочь?

— Ты чего пристаешь? Чего пристаешь? — защищался как мог Федор Кузьмич. — Отступи сщас же, кому говорю.

— Ответь мне, папа, — упрашивал Владимир.

Федор Кузьмич неуступно давил сына животом:

— Тебе что? Не вздумай к ей пристать! Сестра она тебе, и все тут.

Владимир махал рукой и отходил. Конечно, этого Ирина не знала, потому вживалась в зыковскую семью легко, внося свои вкусы и привычки. Ясно, не обходилось и без казусов, но казусы были житейские, проходящие. Например, однажды уговорила Ирина Дарью Ивановну сходить с нею на концерт симфонической музыки. Дарья Ивановна разоделась и терпеливо отсидела в филармонии два часа, но дома перед сном жаловалась Федору Кузьмичу:

— Это что ты, матушки мои, как завели одно и то же и битый час — пи-ли, пи-ли… Ажно до сих пор в ушах звон стоит. Больше отродясь не пойду, хоть на коленях она будет стоять.

Федора Кузьмича тоже на старости втянула в забаву. Придумай, мол, песню, папа… Придумает