ее соблазнил один из материных любовников, красавец осетин Камал Галиев, «сапожник по вольному найму и художник по складу души», как он выражался. Поняв беду, девочка ушла из дома и жила трудно, в нехватке, но матери простить ее поведения не могла. Потому всякий раз, когда Марьяша приходила в общежитие, Ирина упрашивала подруг выйти к ней и сказать, что дочери нет.

Горком комсомола ей помог устроиться на работу. Перемена образа жизни повлияла на нее благодатно, закончив десять классов в вечерней школе, Ирина поступила в педагогический институт, где пять лет была секретарем комсомольской организации.

Ко времени в душу запал человек — Паша Григорьев. Он ходил по городу без головного убора зимой и летом, высокий, неторопливый, и люди засматривались на его волнистые волосы, прямые, в линейку брови. Ирина запомнила, как лежала на пляже, будто сумасшедшая, а Павел прижимал ее к горячему песку и долго и мягко целовал в губы.

Все разрушилось мерзко в рабочем общежитии в кровати у окна, из которого был виден вход в городской парк с литыми фигурами сталеваров. Справа стоял Дом техники, серый, цирком построенный в тридцатых годах, а перед домом цветник, залитый матовым светом луны. Ирина смотрела туда, плакала, кутаясь в простыню, и негодовала, что ни она не нужна любимому человеку, ни ее ум, ни ее лицо.

— Я не виновата: мать у меня такая, — призналась она горько и откровенно.

Семья вышла ненормальной. Навязчиво, рабыней, привязалась к Павлу Ирина, а он зверствовал, пил и плакал по ночам, терзая свое воображение неимоверными картинами ее прошлого. А тут, как назло, не случилось ребенка, и Григорьев выговаривал, нервно дымя сигаретой, что у развратных женщин детей не бывает.

Славка родился спустя три года, когда семьи, собственно, не было. Ирина ушла от Павла. Он не вернул ее, отступился, получив новое назначение — он был горным инженером, — уехал с другой женщиной. Попервоначалу все валилось у Ирины из рук, но беда не вечна. Окрепла постепенно, отдалась учительской работе, снова похорошела: гордо откинулась голова, и в глазах затеплился таинственно палящий блеск. В двадцать пять лет вступила в партию, потому что иначе, укрыто, стороной, прожить свою жизнь не хотела да и позабыла, что есть эта другая сторона, осторожная, энергичная, а порою и гадкая.

Как-то по делам оказался в городе Григорьев. Он зашел проведать сына и задержался больше положенного, Ирина торжествовала. С тех пор в ней укрепилась, одолела мысль — уехать к мужу, возродить семью — еще не все пропало.

Так вспомнила о Зыковых.

Подходя к зыковскому дому, Ирина увидела Светку. Глазастая девчонка с челкой, в шароварах, оседлав конек сарая, размахивала тряпкой и свистела, пугая голубей, а внизу, на заборе, висел мальчишка и кричал:

— Светка, мохноногий летит, чижовский… слазь, к едрене-фене, а то Андрею скричу…

Ирине открыла Нюська: душные ореховые волосы на спине и плечах. Спросила, что надо. Глаза отводит. Выглянул Андрей, свел редкие брови, уставился на Ирину. Нюська толкнула мужа в плечо.

День был ясный, с редкими крупными облаками. Облака текли медленно, огибая солнце. На крыльцо вышел Федор Кузьмич, козырьком приложил руку ко лбу:

— Кто такая?

И узнал. Сколько не видел, а узнал. Засуетился, крикнул жену и трусцой — навстречу гостье.

Ужинали празднично. Бабка Зычиха раскраснелась в подушках, смеялась, прикрывая беззубый рот углом пододеяльника, и повторяла:

— Гля, гля, Федь, малюсенька была, Ирина-т… О, господи!

Федор Кузьмич клал руку на плечо Ирины и улыбался счастливо, но неузнанно: то ли Марьяшу вспомнил — свою первую любовь, то ли гостье рад, то ли так, спьяну. Липла к Ирине Светка, млея от невиданной красоты. Андрей рисовал на газете женское лицо. Нюська прямила голову, и никто не видел, что под столом она злобно тыкала каблуком по ноге мужа. Илья разговаривал, с Марьей Антоновной, обещая назавтра собрать гостей. Один Владимир сидел безучастный: вскинет голову, опустит, вскинет, опустит. Под конец встал и ушел топить баню.

Ирина задумчиво смотрела в окно. Штакетник, обожженный заревом уходящего солнца. Блики на яблонях и далеком заборе. Прошел по двору зыковский младший, узловатый, неловкий, волосы на стороны, встал красный от зарева, погладил носком сапога юркого кобелька. Ирина подумала: «Какой бы я стала, если бы выросла в этом доме? Здесь так хорошо…»

А над сараем между тем курчавился дым, то бордовый, то фиолетовый, тек прозрачной легкой тенью к засыпающим тополям, и чувствовался нежный запах этого древесного дыма, запах далекий и знакомый.

Оторвалась от окна. Бабка Зычиха рассказывала про старые сибирские рубленые бани.

— Они у нас вон где стояли… Кричишь, бывало, оттуль: «Кузя-я, в баньку-т придешь, мя похвощить?» А он с крыльца медведем на всю деревню: «Беспременно приду…»

Бабку перебил Андрей:

— Это что… Рассказать вам? — Ирина заметила, что за сегодняшний вечер Андрей и так начинал разговор, и этак, а сам от нее, Ирины, глаз не отводит, возбужденный от Нюськи таится. — Люди такие есть, — продолжал Андрей, — совсем в баню не ходят…

— Вот тебе, — удивилась Дарья Ивановна. — Как же они?

Андрей значительно хмыкнул и откинулся на стуле.

— Шубы надевают в солнечный день и прыгают, а потом раздеваются догола и пот чищалками отскребают…

— Ух, ты, господи меня прости, — шевельнулась в кровати бабка Зычиха. — Уж не мряканцы ли?

— Не американцы…

Ирина смеялась.

Совсем поздно Дарья Ивановна повела ее в огород смотреть урожай. Теплый сумрак стелился от призаборных кустов чилики, и пахло подсолнухами. Ирина украдкой приметила, как Федор Кузьмич поднял из погреба два ведра студеной воды и окатил младшего сына. Владимир стоял за углом бани голый, напаренный и прикрывался от матери и гостьи банным тазом.

Паша Григорьев с годами раздался в плечах — ему исполнилось тридцать три года, лицо стало крупное, мягкое, волосы бились не бойко, крадучись. Ирина пришла к нему на работу, и он увез ее на машине.

— С чего ты взяла, что я плохо живу? Милая моя чудачка… Живу я вовсе неплохо…

В межгорье светило солнце. На склонах горбов заводями желтели одуванчики. Их бережно укачивал ветер.

— Но все равно замечательно, что ты приехала, — прибавил Павел Васильевич.

Ирина была в капроновом платье с красными цветами, выглядела эффектно среди нетоптаной зелени. Григорьев с восхищением смотрел на бывшую жену, а Ирина молчала и только едва заметно кривила губы.

— Детей у меня больше нет, — продолжал Павел Васильевич. Он расстелил на траве красную ковровую дорожку с заднего сиденья «Победы», выставил бутылку сухого вина и предложил Ирине посидеть на свежем воздухе. — Как-то не до детей сейчас… Славку-то привезла?

— Привезла.