Шрифт:
Закладка:
От Луки 12: 2–3.
Я бросаю взгляд на Фло, которая поднимает брови.
– Немного мелодраматично.
Я кладу карточку на диван и разворачиваю оберточную бумагу. Нашим взглядам предстает потертый кожаный портфель.
Я смотрю на него, ощущая, как мои руки покрываются гусиной кожей.
– Так ты будешь его открывать? – спрашивает Фло.
К сожалению, мне не удается найти уважительную причину, чтобы не делать этого. Я вынимаю портфель и кладу его на диван. Внутри что-то звякает. Я расстегиваю замки.
Нет ничего сокровенного, что не открылось бы.
На красной шелковой подкладке лежит содержимое, пристегнутое ремешками. Библия в кожаном переплете, тяжелый крест с распятым Иисусом, святая вода, полосы муслиновой ткани, скальпель и большой зазубренный нож.
– Что это? – спрашивает Фло.
Я пытаюсь сглотнуть подступившую к горлу тошноту.
– Комплект для экзорцизма.
– Ого. – Она хмурится. – Я не знала, что при этом используются ножи.
– Редко, но используются.
Я протягиваю руку и сжимаю потертую костяную рукоять ножа. Она кажется прохладной и гладкой. Я вынимаю нож из портфеля. Он тяжелый, зазубренное лезвие острое и покрыто ржаво-коричневыми пятнами.
Фло наклоняется вперед.
– Мама, это…
– Да.
Это становится лейтмотивом дня.
Кровь.
Лунный свет. Трудно себе представить, что он может быть разным, но это так.
Он выпрямляет пальцы, позволяет свету играть на своих руках, стекать на траву. Трава. Это тоже что-то новое. Там, внутри, травы не было. Там вообще не было ничего мягкого. Даже постельное белье было жестким и царапалось. Лунный свет всегда просачивался в узкие окна, и его отчасти заслоняли возвышающиеся вокруг здания. И падал он только на жесткие бетонные и стальные поверхности.
Здесь свет расстилается свободно и беспрепятственно. Парк купается – да, купается – в его серебряных струях. Свет осторожно ложится рядом с ним на траву. Ну и что, что она редкая, вытоптанная, усеянная мусором, бутылками из-под сидра и сигаретными окурками? Для него это рай. Райский сад, черт возьми. Сегодня кроватью ему служит скамья, а постельным бельем – кусок картона и спальный мешок, который он украл у какого-то пьянчуги. Для воров и нищих все средства хороши. Но для него это роскошная кровать с балдахином, шелковыми простынями и пуховыми подушками.
Он свободен. Спустя четырнадцать лет. И на этот раз он не собирается туда возвращаться. Он наконец-то чист, он полностью прошел программу реабилитации. Соскочил. Вел себя как примерный мальчик.
Еще не поздно. Так говорили ему терапевты. Ты все еще можешь построить свою жизнь. Ты можешь все оставить позади.
Все это, конечно, ложь. Прошлое невозможно оставить позади. Прошлое – это часть тебя. Оно плетется за тобой подобно старому преданному псу, отказываясь отойти хоть на шаг. И иногда кусает тебя за задницу.
Он усмехается про себя. Ей бы это понравилось. Она всегда говорила ему, что он умеет обращаться со словами. Возможно, но он также умел обращаться со своими кулаками и ботинками. Он не умел сдерживать гнев. Тот затуманивал все. Отнимал слова, заменяя их густой кроваво-красной пеленой, заполнявшей его горло.
Ты должен контролировать свой гнев, – говорила она. – Или эта тварь одержит верх.
По ночам в камере он представлял ее рядом с собой. Ее рука гладила его волосы, она шепотом успокаивала его. Помогала ему вынести заключение и ломку.
Он обводит глазами окружающую тьму. Нет. Он один. Но это ненадолго.
Он подтягивает спальный мешок к подбородку, опускает голову на скамью. Ночь теплая. Он счастлив спать на улице. Он может смотреть на луну и звезды и предвкушать завтрашний день.
Как называлась та песня о завтрашнем дне? «Остался один день» или что-то в этом роде.
Они иногда пели ее вместе.
Жаль, что мы не сироты, как Энни, – говорила она. – Тогда мы могли бы отсюда убежать.
И она теснее прижималась к нему. Он ощущал ее тонкие руки и ноги рядом с собой. И спутанные волосы, от которых пахло печеньем.
Он улыбается. Завтра, завтра я приду и тебя найду.
Воскресная утренняя служба – это главное событие недели для викария. Если вам нужно собрать толпу – в данном случае я подразумеваю двузначные числа, – то вы получите ее в воскресенье.
В моей старой церкви в Ноттингеме, члены общины которой были преимущественно черными, по воскресеньям надевали торжественную одежду: шляпы, костюмы… Маленькие девочки с тугими локонами и большими бантами. Как Руби.
Благодаря этому день ощущался как особенный. Благодаря этому я ощущала себя особенной. Тем более что я знала – если присмотреться внимательнее, эти одеяния зачастую оказывались несколько поношенными или слишком тесными. Моя паства жила в беднейшей части города, и тем не менее они предпринимали эти усилия. Для них было вопросом чести одеваться в воскресенье утром надлежащим образом.
И в некоторых других моих церквях в воскресенье утром скамьи заполнялись, пусть иногда и бродягами. На моем посту не приходится выбирать, с кем работать.
Конечно, порой начинают опускаться руки, но я всегда напоминаю себе, что, если хоть один человек найдет в моих словах какое-то утешение, это уже победа. Церковь не только для тех, кто верит в Бога. Она для тех, кому больше не во что верить. Для одиноких, потерянных и бездомных. Она для них убежище. Именно так нашла церковь я. Мне было некуда идти, я вообще не знала, что мне делать. И кто-то протянул мне руку. Я навсегда запомнила эту доброту. И теперь пытаюсь за нее отплатить.
Я не знаю, чего ожидать от здешней паствы. Обычно маленькие деревни более традиционны. В таких сообществах церковь играет значительную роль, но члены общины, как правило, старше. Забавно, как много людей обретают веру вместе с первыми зубными протезами.
Не то чтобы сегодня мне предстояло вести службу. Официально я приступаю к работе только через две недели. Сегодня утром хедлайнером будет преподобный Раштон из Уорблерс-Грин. Мы уже обменялись несколькими имейлами. Он показался мне добрым, преданным своему делу и перегруженным. Как и большинство сельских священников. В настоящее время он разрывается между тремя церквями, так что замена в Чепел-Крофт – это немного перебор или, как он выразился:
«Господь, может, и вездесущ, но я еще не научился находиться в четырех разных местах одновременно».
В какой-то степени это объясняет поспешность моего назначения. Но не до конца.
