– Зри! – будто в яви послышался голос Биона.

И эфор ему в тон добавил:

– Это маска смерти. Твоей смерти, Аристотель. Так в тебе умерло тщеславие, доселе двигавшее твоими мыслями.

Между тем палач бросил ношу на палубу и удалился.

– Автор этих трудов казнён, – определил эфор. – И вкупе один из твоих пороков… Но что же сотворить с этими? Какие ещё пороки казнить с их помощью?

И снял ногу с рукописей на песке. Ветерок всколыхнул листья…

Арис молчал, а Таисий Килиос, взирая, с каким сожалением философ смотрит на свои попранные труды, внезапно вдохновился:

– Гордыня и раболепие! Вот что принесу в жертву! Пожалуй, они более иных способны препятствовать постижению бытия.

Словно по незримой команде, палач вынес пылающий светоч и утвердил его возле эфора, как если бы наступила ночь и ему вновь потребовался свет, дабы читать труды.

– Снимите с него верёвки, – велел он.

Стражники тотчас сняли путы и помогли встать. Судья подозвал его знаком и снял ногу с папирусов.

– Подними и сожги это. Ибо твоей рукой водили гордыня и раболепие, когда ты творил труды.

– Да, эфор, я согласен, – подал он окрепший после верёвки голос. – Гордыня присутствовала, потому что неоконченное сочинение я писал втайне от господина… Но я не испытывал раболепия! И был, по сути, волен…

– Тогда почему на титуле обозначено имя твоего господина? Признайся, таким образом ты отстаивал право на жизнь? Что бы с тобой стало, не согласись ты сочинять для олигарха?.. Сожги, что сотворил, будучи рабом, и станешь вольным.

Он склонился, чтобы поднять рукописи, и лишь тогда осознал, что поклонился эфору в ноги…

Чувствуя себя варваром, философ подпаливал листы папируса от светоча и бросал пылающие огни в море. Ветер относил их, иные даже вздымал вровень с мачтами корабля, но все они успевали сгорать в воздухе, и на воду опускался только пепел…

– Не жалей, – снисходительно сказал Таисий Килиос. – Всё вернётся. Это горит не плод твоего ума – твои пороки.

– Мне ещё трудно осознать это, – обронил Арис. – И я всё ещё чувствую насилие над собой.

– Когда ты откроешь свою философскую школу… Она будет впоследствии называться ликей. Помещение для этой цели уже приготовлено, возле храма Аполлона Ликейского… Помнишь, где он в образе волка? Или забыл в странствиях?.. Волчья школа станут называть её, но ты не внимай молве. Волки благородны тем, что имеют страсть к воле. Ощущение насилия в тот час исчезнет и более никогда не возвратится. Вокруг тебя будут ученики, послушные твоему слову, как волчата. Придёт срок, и станешь учить и наставлять будущих царей, тиранов и гегемонов. А по прошествии многих лет мысли, рождённые тобой сейчас, овладеют умами всего просвещённого мира. Но всё это будет потом…

Арис обжёг руку, забыв выпустить пылающий папирус.

– Ты знаешь будущее?..

– Предсказание будущего оставим оракулам. Мы его будем творить сегодня. Мы заложим семя, которое прорастёт через тысячелетия.

– Послушав тебя, эфор, я впал в заблуждение, – признался философ. – Ты запрещаешь упоминать даже косвенно о том, как в самом деле устроен мир. Ты говоришь: всё это суть тайны Эллады… Право же, теперь не знаю, куда направить и к чему приложить свой инструмент, то бишь мысль.

– Нет, я не ошибся в тебе! – возрадовался надзиратель и вновь заскрипел сандалиями. – Ты избавился от пороков. И чист, как белый лист пергамента, способного пережить тысячелетия… Завидую тебе, Аристотель Стагирит! С той самой минуты, когда в твоём сочинении, преданном огню, прочитал о триединстве святынь, которую ты заметил у варваров. Ты предвосхитил мои самые смелые замыслы! Это благодаря тебе, прибылой волк, я полон вдохновения.

– Не понимаю твоего восторга, – в отчаянии промолвил Арис. – Ещё недавно ты хотел казнить меня! Казнил же римлянина, присвоившего сочинения!

И этот строгий хранитель тайн Эллады вдруг стал добродушен.

– В знак благодарности укажу путь, по которому ты и направишь свои мысли, – сказал он. – Твои будущие труды станут предтечей бога. Явление его ты предвосхитишь, поведав миру о том, как он, этот мир, устроен. Ты подготовишь сознание эллинов и варваров воспринять единого кумира, который смертью своей примирит непримиримое. Воистину завидная стезя – торить дорогу богу, строить мосты… К богу, вобравшему в себя истины от трёх сторон света. И единому в трёх лицах. В триединстве, означенном тобой, суть будущей веры, Аристотель. А смысл существования народов – в идее единобожия.

Философ ещё более смутился, ощущая, как мысль расползается, ровно сырой папирус.

– Если бы передо мной был не ты, эфор, я ответил бы: это невозможно. Я знаю Элладу и довольно попутешествовал и пожил среди диких племён. Эллины и варвары – строптивого нрава и весьма самодовольны. Невозможно даже представить, что бог у них один! И ему равно поклоняются и те, и другие. Каковым же он должен быть, дабы увлечь собою и покорить сознание просвещённого эллина и дикаря? У меня не хватает воображения…

Эфор усмехнулся высокомерно, однако же, как учитель, не утратил терпения.

– Отняв святыни у варваров, мы обретём их знания. А они скоро забудут своих богов. Но воспылают верой к тому, коего эллины распнут, дабы через преступление обрести веру в него. Ты, ведающий таинствами стихий мысли, этот путь знаешь и наставишь на него всю Середину Земли. Так мы изменим привычный ход вещей, в которых будет всего две половины – свет и тьма. Кто владеет истинами и проповедует веру, тот и правит миром.

– Но мир впадёт в хаос! Разразятся великие войны!

– Ты прав, философ… И это будут войны совсем иные. Они укажут истинные устремления мира. Ты видишь, во имя чего ныне сотворяются битвы: жажда добычи благ, земель, рабов и господства. Так было всегда, поскольку мир изобилует богами. Когда же их много, словно жён в гареме, расточается наше семя, суть вера. При триедином боге она возвысится, и на полях сражений зазвенят мечи не из-за наживы – из побуждений, вызванных идеей. Когда-то я подвиг фокийцев к захвату Дельфийского храма Аполлона и священных земель, мысля сплотить Элладу. Но что увидел? За десять лет священной войны амфиктионы лишь укрепили Фокиду, никто из них не захотел сражаться за святыню насмерть. И я был вынужден послать царя варваров, Филиппа, дабы освободить Дельфы… При множестве богов нет веры, Аристотель. Но при едином боге все войны станут священными, и тогда весь мир будет лежать у ног Эллады. А варвары и Рим уже никогда более не посмеют ступить в её пределы. Напротив, их руками