пустила воду и вернулась в комнату, взяла из мини-бара бутылку воды и приняла таблетку: как это часто случалось после перелетов, у нее разыгралась мигрень. Она устроилась на кровати, включила ноутбук и открыла почту, где обнаружился каталог завтрашних торгов аукционного дома Laurie’s с главным лотом, «Дозорный». Еще два полотна Чарторыйского первого периода его творчества тоже были хороши, но несравнимы с ее любимым шедевром. Лоррен вздохнула, нехотя оторвалась от созерцания любимой картины, взяла телефон и нашла в «Контактах» нужный номер.

– Как долетела? – спросил Поль-Анри Саломе своим неповторимым замогильным баритоном.

Она быстро подсчитала, что в Париже уже три утра, и благословила крестного за привычку поздно ложиться. Ее наставник сидит сейчас в своей квартире в Шестнадцатом округе, среди любимых полотен, наслаждается сигарой «Коиба»[23] и «Наполеоном» многолетней выдержки, коротая долгую одинокую ночь.

– Ты на видеосвязи? – спросила она.

– Как всегда, дорогая.

Лоррен улыбнулась и послала вызов, в следующую секунду на экране появился Поль-Анри. Он сидел на оттоманке, в шелковых подушках, одетый в роскошный халат. На лице, обрамленном серебристо-седой гривой волос, сверкали металлическим блеском голубые глаза. В свои семьдесят этот человек не утратил ни капли величественной красоты. Лучший друг отца Лоррен через двадцать лет после его смерти взял девушку на работу в агентство DB&S и стал ее учителем и духовным наставником. К нему и только к нему она обращалась за советами и в большинстве случаев следовала им.

– Все хорошо? – спросил он.

– Нервничаю… слегка… – призналась Лоррен.

– Ну а как же? Ты начинаешь большое дело, и все мы на тебя рассчитываем. Судьба нью-йоркского филиала в твоих руках, ты это осознаешь и волнуешься, что вполне естественно, но поставленные задачи не должны ввергать тебя в ступор.

– Я понимаю, но пойми и ты меня! До сих пор я была номером три, а теперь оказалась на передовой и отвечаю за все.

– Именно этого ты и хотела, разве нет? Хватит задаваться вопросом: «Смогу ли я управлять Нью-Йорком?» – ты готова, Лоррен. В той мере, в которой человек вообще может быть к чему-то готов.

– Есть еще кое-что…

В глазах под тяжелыми веками сверкнуло любопытство.

– «Дозорный»?

Она кивнула.

– Твой отец с ума сходил по этой картине.

Лоррен было семь лет, когда отец впервые выставил Чарторыйского в своей галерее в Мидтауне, и у нее об этом событии никаких воспоминаний не сохранилось. В том же году его убили перед галереей: неизвестный три раза выстрелил ему в грудь. Возможно, ее почти патологическая завороженность шедевром проистекала из совпадения двух этих событий.

«Двадцать восемь лет прошло. Вечность. Может, хватит? Брось уже свой грошовый психоанализ».

– Плохо, что ты далеко и не подстрахуешь меня, – говорит она, тут же пожалев о сорвавшихся словах.

– Безобразие, что ты так себя недооцениваешь! – Поль-Анри сердится, меняет позу, скрестив пухлые голые икры. – Ты почти тридцать лет взрослела без отца и до сих пор неплохо справлялась. Мать тоже не была тебе опорой… Ты сделала себя сама, Лоррен, – как когда-то твой отец. Тебе никто не нужен, уж поверь мне.

– Ему не пришлось справляться с наследством в пятнадцать миллионов! – бросает Лоррен. – Ладно, оставляю тебя в покое, Париж видит уже пятый сон.

Поль-Анри бросает на крестницу загадочный взгляд, лишенный привычной опасной проницательности, и говорит:

– Тебе прекрасно известно, детка, что ночью я сплю не больше трех часов. Я люблю это время суток. Оно располагает к философствованию, возвращает человека к себе, погружает его в меланхолию, будит самых странных демонов – тех, кого днем мы загоняем в дальний угол сознания.

Он затягивается сигарой, медленно раскручивает в бокале ароматную красновато-коричневую, с золотистым отливом, жидкость, потом выпускает в потолок струю серого дыма. Вокруг него царит полумрак, колышутся тени. Лоррен ежится.

– Завтра ты должна быть в форме, отдыхай, спокойной ночи, милая.

– Спокойной ночи, крестный.

Лоррен почувствовала странную смесь успокоенности и тревоги – так бывало всегда после полуночных разговоров с Саломе. Он был с ней с раннего детства, но она до сих пор не разгадала его до конца. Поль-Анри относился к ней как к родной дочери: когда ей было десять, они вместе играли, в двадцать она рассказывала, как обстоят дела с учебой, а в двадцать восемь стала компаньоном DB&S, внеся в уставной капитал существенную долю отцовского наследства.

Поль-Анри Саломе оставался вещью в себе, и никто не владел ключом к этому сейфу.

Она закончила разговор – и получила новое сообщение. Номер был незнакомый, и у Лоррен участился пульс, сердце тревожно бу́хало в груди. Она прочла – раз, другой, – и каждое слово отпечаталось в ее мозгу огненными буквами:

Ты не скроешься от меня, Лоррен. Даже в Нью-Йорке.

5

Повсюду в этом городе —

от ресторанов до забегаловок —

не расслабляйся, иначе

он съест тебя живьем.

AC/DC, «Safe in New York City»[24]

Они разбудили его той же ночью, около двух часов, а он так крепко спал, что ничего не услышал, не почувствовал, хотя за три года в Райкерс научился быть настороже всегда. Видимо, мозг неправильно идентифицировал металлическое поскрипывание в замке как звуки улицы.

Его потрясли за плечо, он открыл глаза и в то же мгновение оказался на полу.

Дальнейшее происходило с невероятной, потрясающей воображение скоростью. Кто-то тащил его за ноги, он отбивался, извивался, вырывался и рычал, как раненый лев. Пижамные брюки съехали до щиколоток, и свет, пробивавшийся сквозь жалюзи, оставлял на его ягодицах и гениталиях полосы, как на шкуре зебры. Один из бандитов нанес удар ногой, как футболист, пробивающий пенальти, и Лео задохнулся от острой боли в промежности; его начали пинать по ребрам, рукам, животу…

Он почти ослеп от ярости и боли, но все-таки ухитрился схватить одного обидчика за лодыжку (их было трое) и повалил его, другому заехал по колену так резко и неожиданно, что почти выбил коленную чашечку. Негодяй рухнул с диким воплем, но первый уже вскочил на ноги, и третий, наблюдавший со стороны, решил вмешаться. Их взбесило сопротивление, они удвоили силы, удар кулаком по скуле едва не лишил его сознания. Лео молотили руками и ногами, он свернулся в клубок, пытаясь защитить голову согнутыми руками, и не шевелился, пока град ударов не прекратился – внезапно, как летняя гроза.

Главарь наклонился над Лео, и тот сумел различить бледно-желтое, как у трупа, лицо с острым подбородком, длинным и тонким, как лезвие ножа, носом над малюсеньким