я ел, сидела рядом, сутулая, в белом полухалате, на котором не было двух верхних пуговиц. Зеленая кофта была широка ей в воротнике, и, может, поэтому шея казалась совсем сухой и жилистой.

— Описали? — У нее была манера переходить от крика к шепоту, как бы подчеркивая этим важность разговора, особенность момента.

— Позаботились.

— Все?

— Кур забыли.

— Много?

— Шесть.

Майя Захаровна задумалась, прикрыла ладонью губы. Наверное, через минуту сказала:

— Ты их забей. И мне принеси.

— Как забей? — Я сразу не понял, что она имеет в виду.

— Отруби головы. Я их тут сварю и продам, — пояснила она.

— А можно?

Она махнула рукой, удивляясь наивности вопроса:

— Когда человек вольет в себя два стакана, у него появляется естественная потребность закусить. Я тебе тут и корову продам, если хочешь.

— Коровы у нас нет.

— Да знаю, — она опять махнула рукой. Потом вдруг прищурилась и спросила подозрительно: — Ты почему не в школе?

— Я бросил.

— Шура расстроится, — печально и строго сказала Майя Захаровна.

Я спросил:

— Значит, Заикин?

— Да. Он ей все масло высшим сортом давал, которое и первый сорт было, и второй… Без накладных. Накладные в конце дня оформлял. А разницу они делили.

— Все-таки делили?

— Ну а как же? — удивилась Майя Захаровна. — Кто задаром на риск пойдет?

За стенами павильона, над привокзальной площадью, прохрипел репродуктор:

— На первый путь принимается скорый поезд Адлер — Москва. Стоянка поезда четырнадцать минут. Граждане пассажиры, будьте осторожны. На первый путь принимается скорый поезд…

Майя Захаровна поспешно вернулась за стойку, обмахнула ее тряпкой.

— Ладно, деточка, давай закругляйся… Сейчас самая торговля пойдет.

9

Возле базара в угловом доме, восстановленном в марте и поэтому глядевшем свежо и молодо на фоне развалин трех других домов, открыли хозяйственный магазин. За магазином была площадь, которую окаймляли молодые клены, казалось, склонявшие верхушки перед довоенным памятником на высоком постаменте. Три грузовые машины и телега с впряженной в нее равнодушно жующей лошадью занимали сейчас большую часть площади. Ближе к магазину, метрах в пяти от входа, у стены стояли пустые ящики с сорванными крышками, вокруг них валялись мятая бумага и короткие древесные стружки. На полукруглых цементных ступенях, ведущих к дверям, распахнутым настежь, темнела сырая неровная дорожка следов.

Туман начал редеть, и за площадью просматривалась дорога. Машины, катившиеся по ней, пугали прохожих громкими сигналами.

Я зашел в магазин не за покупкой. Зашел просто так, посмотреть, что там есть, потому что еще ни разу не был в этом магазине. Перед прилавком, загромождая проход, стояли большие открытые бочки с сухой краской. В одной из бочек краска была нежная, приятная. Дощечка на бочке извещала, что это «парижская зелень».

В магазине продавали заики, гвозди, шурупы, косы, горшки для цветов, деревянные прищепки.

Меня хлопнули по плечу. Тяжеловато. Я, признаться, даже вздрогнул.

— Чего покупаешь, Антон?

Женя Ростков, наш сосед по улице, высокий и широкий, в солдатской шинели без погон, держал в руке косу, черную, с отточенным лезвием.

— Просто так… Зашел посмотреть, дядя Женя, — ответил я.

У нас на улице среди детей почему-то существовал обычай называть взрослых не по имени и отчеству, а со словами «тетя», «дядя». Эта привычка была так сильна, что, и выйдя из детства, многие из нас по-прежнему величали соседей тетями и дядями, словно они были близкими родственниками.

Росткову, если не ошибаюсь, двадцать пять. Он два года назад вернулся из армии. Служил разведчиком, старшиной. Женился на Вальке Криволаповой с нашей улицы. У Вальки отца в войну убили. Жила она с матерью, женщиной болезненной, неразговорчивой. Дом, пострадавший от бомбежки, как говорится, еле держал душу в теле. Женя оказался мужиком хозяйственным: за год дом отделал — не узнать, забор поставил. Валька дочку родила. Словом, у него все в порядке. Сам работал на машиностроительном заводе.

— А я вот косу купил, — похвалился Ростков. — Скотину заводить надумали. Свежее молоко для детей очень полезно.

— Правильно, — сказал я. — Сена накосишь — и полный порядок.

— Точно, — кивнул Ростков, улыбнулся простодушно и радостно: скорее всего вспомнил про дочку.

Мы вышли из магазина и уже прошли площадь, когда Ростков, подозрительно посмотрев на меня, сказал:

— Слушай, до воскресенья целых два дня, а ты почему-то не в школе.

Опять двадцать пять!

Мне не очень хотелось объяснять, что я решил оставить школу. Но обманывать Росткова, человека, которым восхищалась вся наша улица, не посмел. Без смущения, однако не бравируя, объявил я Росткову свое решение и в конце сказал, что хочу устроиться учеником на судоремонтный завод. До восемнадцати лет перекантуюсь, а потом махну в Одессу или в Новороссийск и постараюсь попасть матросом на судно, которое ходит в дальнее плавание.

— Программа, достойная уважения, — без улыбки, на полном серьезе заметил Ростков. — Однако на кой ляд тебе судоремонтный? Заводишко он еще маломощный, заработки под стать заводу… Пойдем лучше к нам в литейный. За пару лет настоящим мастером станешь. И работа творческая, это тебе не гайки обтачивать. Металл — стихия. Волнующая… И потом… Море, конечно, понятно, я и сам в твоем возрасте моряком мечтал быть. Только рано или поздно соскучишься ты по суше. И семью завести захочешь, детишек… Осядешь, у тебя в руках специальность — литейщик. Специальность, достойная уважения.

— Я подумаю, дядя Женя, — сказал я осторожно, убежденный, что литейное ремесло не тот предмет, о котором я могу спорить.

— Ты подумай, — разрешил он. — И загляни ко мне завтра в это время, я сейчас во вторую смену.

— Хорошо, — торопливо ответил я. Жанна стояла возле почты, опускала письмо в почтовый ящик. Я смотрел на ее красные туфли с каблуками необыкновенной ширины. — Я зайду.

Ростков прошел вперед, потом недоуменно обернулся. Я стоял как прикованный.

— Заходи, — сказал он, немного удивляясь моему странному поведению.

Я лихорадочно закивал в ответ. Жанна находилась рядом, на расстоянии вытянутой руки. Я должен был поговорить с ней или хотя бы поздороваться. Пусть она лишь кивнет. Даже кивок будет означать многое: она узнала меня, запомнила.

Делаю гигантский шаг, словно не ногами, а ходулями. Почтовый ящик висит так, что опустить письмо можно, только поднявшись на ступеньки. Жанна чуть ли не натыкается на мою нестриженую голову, останавливается, отводит плечи назад. С удивлением глядит сверху вниз, потому что стоит на ступеньку выше.

— Здравствуйте, Жанна, — говорю я, и мне становится смешно: не узнаю собственный голос.

— А-а… Здравствуйте, — в ее густом сочном голосе холодная вежливость.

— Меня зовут Антон, — напоминаю я.

— Да, да, — говорит она. — Это интересно.

— Что интересно?

— Может, вы разрешите мне пройти? — Она капризно передергивает плечами.

Подумаешь, певичка, которой никто не