Подъезжаем к дачам. Пустынно. В лощине, откуда мы приехали, километра полтора от дач, слышна ружейная перестрелка – это неожиданность.

Заезжаю в сад, кричу – никакого ответа. На полном ходу подскакиваю к нашему оперативному отделу – все вверх дном. Выбегаю к машине и приказываю гнать обратно.

При выезде из ворот сада две короткие автоматные очереди. Полетела авиация – безнаказанно спускается и поливает пулеметным огнем, бомбит.

Едем по улицам к Аксайской переправе, там началось что-то методически рваться. Подъезжаем к ж/д, на которой стоит состав. Раздается оглушительный взрыв.

Кругом со зловещим жужжанием проносится рой пчел-осколков. Звякает разбитое стекло машины, и я чувствую, как тысячи жал впиваются мне в лоб, руки, левую щеку, – все это происходит в мгновение.

Выбегаем из машины и бросаемся к дому, в огород. Вслед нам еще более оглушительный взрыв. 2–3 минуты проходят спокойно. Только сейчас сознаю, что ранен осколками разбитого стекла. Нужно выводить машину. Ищу глазами шофера. Он лежит с растопыренными руками, и плечи его судорожно сжимаются. Окликаю его, медленно, как бы боясь нового удара, он поднимает голову и глядит на меня широко раскрытыми глазами. Лицо его измазано в крови, перемешавшейся с черноземом огорода, – он тоже ранен осколками выбитого стекла.

Я начинаю говорить, что надо постараться вывести машину, но слова заглушают два следующие один за другим взрыва. Осколок попадает в бензиновый бак, и машина загорается. Там все мои вещи – черт с ними.

Больше здесь делать нечего, иду к понтонной переправе.

Осталось три машины, одна передними колесами стоит уже на мосту, две других за ней в очереди.

Как назло, на середине моста, который в одном месте почти на полметра ушел под воду, застряла машина.

Откуда-то сбоку появляется капитан – с широко раскрытыми глазами, с пистолетом в руках, он идет, прихрамывая на правую ногу, оставляя кровавый след. В один голос спрашиваем – в чем дело.

Оказывается, немцы уже в Аксае, установили на церкви миномет и шпарят по селу. Дело принимает дурной оборот.

Мобилизуем своих людей разгружать застрявшую машину.

Из села доносится автоматная трескотня, некоторые пули долетают и до нас.

Вдруг какое-то столпотворение – все летит в воду, по мосту хлынула лавина людей, она увлекает и нас. Вырваться из этих людских клещей мне удается только на том берегу. Оказывается, какой-то группе автоматчиков удалось просочиться к ж/д полотну и на улицу, выходящую непосредственно на переправу. Паника – это страшная вещь на войне. Толпу быстро организовывают. Ко мне подбегает какой-то комбриг, дает мне «Максим», трех красноармейцев и приказывает занять оборону.

Сажусь в окопы, оставленные накануне зенитчиками, и начинаю постреливать по Аксаю. Стемнело… Над Аксаем появилась группа «мессеров». Они спустились так, что их можно было сшибать гранатой. Навстречу им взвились серии ракет. Но переправа еще наша, и переправа идет…

Через час меня сменили части 12-й армии, которая уже выступила за Дон, а сейчас возвратилась и заняла оборону.

Мне посчастливилось принимать участие в освобождении Ростова, так что я дважды воевал за Ростов. По окончании войны я много раз вспоминал места, по которым прошел, и меня всегда тянуло взглянуть, что происходит с этими местами. Прошло 35 лет, прежде чем я осуществил свою мечту, – в прошлом году я впервые попал в Ростов.

«Вновь я посетил тот уголок земли, где был изгнанником два года незаметных»…[2]

Мое волнение от встречи с городом, с памятными для меня местами трудно передать.

Через весь Кавказ, а затем – обратный путь, уже наступая, и что может быть счастливее для солдата, чем брать тот город, который он сдал. Тогда я был очень молод – шла война, было не до эмоций, а сейчас все нахлынуло, волнение овладело мною, когда приехал на традиционные встречи со зрителями.

Я приехал в Аксай и среди нового, рожденного после войны разыскал приметы того времени – церковь, где немцы установили пулемет и обстреливали понтонную переправу через Аксай; арочные проемы железнодорожного моста, под который нужно было подъехать, чтобы попасть на переправу; а на железной дороге горел состав с боеприпасами, и они методично рвались, нужно было найти промежуток, чтобы проскочить. Узнал место, где была сама переправа, от перегрузки на полметра уходящая под воду, на которой мне так и не удалось переправиться – обстановка сложилась так, что я вынужден был форсировать речку вплавь.

Я вышел из окопа, оставленного зенитчиками. Ноги у меня подкашивались, перед глазами круги… Я не ел по-человечески трое суток… И двинулся в путь один, надеясь дойти до ближайшей станицы, а наутро найти своих. Через 3 километра пути дорогу мне преградил Дон. Старик-рыбак переправил меня до следующего берега, как потом оказалось, островка. И следующие 30 метров воды я преодолел вплавь, в чем был, даже сапоги не снял, и часа в два ночи пришел в станицу Ольгинскую. Несмотря на позднее время, жители не спят. Жителей можно видеть около хат. Они стоят, смотрят на зарево пожарища, освещающее небосклон по ту сторону Дона, на ракеты, то и дело дополняющие то красным, то белым, редко – зеленым цветом картину пожара, и редко полушепотом переговариваются. Подхожу к одной из хат. Голод берет свое – решаюсь попросить что-нибудь покушать.

– Здорово, хозяева! – подбадривающим голосом говорю я.

Молчание. Только какая-то старушка, которую, видно, давно уже перестали считать равноправным членом семьи, молча кивает мне головой и снова продолжает смотреть за Дон.

На просьбу дать мне чего-либо поесть мне приносят вяленой рыбы, даже хлеба нет. Хочу приняться за еду, но резкий, напоминающий запах разложившейся живой ткани запах вяленой рыбы возбуждает, под влиянием недавно увиденного, сильнейшую рвоту. Так и спать ложусь, не покушав, с надеждой завтра найти УР.

Побывал я и на рубеже обороны, где немцы задержались в 1943 году, уже после того, как город был освобожден. Многие знают эти места: Приморка и Вареновка. Облик города за 35 лет меняется сильно, а поле так и есть поле. Машина выехала на взгорье, и я все вспомнил и узнал памятный мне рельеф местности. В этом поле, сейчас засеянном и ухоженном, узнал то