Сама же связь с принцем крови была неровной и развивалась словно по кривой, какими-то вспышками…

Филипп был ей очень нужен, особенно в первые дни, когда она чувствовала себя такой физически неудовлетворенной. Иного молодого человека на примете не было, кроме того, нелегко было найти такого умелого любовника, как принц. Но она очень хорошо предвидела, что скоро острота ее ощущений притупится, Филипп ей поднадоест, захочется найти кого-то другого, поэтому не желала связывать себя даже малейшими обязательствами и постоянно напоминала ему о своих капризах, взбалмошности и изменчивости, что выводило его из себя и вызывало ссоры. Самого Филиппа она не любила. Она вообще не могла любить никого, кроме Эдуарда: он засел в ее сердце, как заноза, заполнил все чувства, и в душе было место только для него.

Возможно, если бы герцог Немурский был равнодушен к ней, она бы разыгрывала влюбленность, кокетничала, говорила сладкие слова, но, раз он уже был влюблен, все это было ненужно. Вообще, горе было мужчинам, которые вручали ей свое сердце, — она испытывала желание играть им, как мячом, причинять такую же боль, какую испытывала сама.

Филипп не мог понять, что происходит в ее мыслях, почему Адель так портит, чуть ли не опошляет все, что между ними происходит. Она будто нарочно выставляла в качестве причины их связи именно похоть — голую, неприкрытую, и это оскорбляло его, приводило в отчаяние. У нее вообще был какой-то мужской подход к связи; она использовала мужчин, как часто мужчины используют женщин, для удовлетворения и еще каких-то практических целей, не даря им ни капли чувства, не думая о них, не обременяя себя излишними переживаниями, неизменно оставаясь холодной, спокойной и насмешливой.

Очень скоро Филипп осознал, что Адель — самая сладострастная женщина из всех, кого он только знал. Она не только все умела, она еще и не признавала никаких предрассудков в любви, не знала стыда, могла делать все, что угодно, и во всем черпала истинное, искреннее наслаждение, которого не стеснялась. Она если и влюблялась, то только телом. Невероятная чувственность в сочетании с красотой

НЕТ СТРАНИЦЫ (брак книги)

— Адель, это очень сложно.

— Я знаю.

— Это почти невозможно.

— Почему?

— У вас нет титула, и потом, этот ваш образ жизни… ну, вы понимаете, что я хочу сказать. Король, мой отец, не согласится.

Нисколько не обижаясь, она рассмеялась:

— О, мой дорогой Филипп, не уж-то вы не знаете, что сказать королю?

Ее изумрудные глаза глядели пристально, испытующе. Филипп пожал плечами.

— Я попытаюсь, Адель. Я сам был бы рад…

— Попытаетесь? Вот и отлично. — Она заставила лошадь идти быстрее. — Титул — это, знаете ли, не так уж важно в нынешнее время. Слава Богу, мы живем не при Карле X, быть аристократкой хорошо, но можно ею и не быть, не так ли? Разве все эти мадам Дон, мадам Патюрль, бывающие во дворце, — аристократки? И разве ваш отец так уж подвержен предрассудкам? Он всюду ходит с зонтом, показывая, что любит простой народ. А я ведь плоть от плоти его, этого народа.

Шутила ли она? Филипп неуверенно произнес:

— Адель, подумайте, с какой стороны мне подойти, говоря об этом? Какие услуги вы оказали дворцу? Чем я могу обосновать вашу просьбу? Ваш образ жизни…

Усмехаясь, она небрежно бросила:

— Если станут допытываться, скажите, что вы предпочитаете спать со мной, чем с любой дамой из общества, предпочитаете так же, как и ваш брат, — что, разве это не достаточная заслуга с моей стороны?

— Вы смеетесь. И потом, я просил вас не говорить больше о Фердинанде…

— Если вы просили, это еще не значит, что я не буду говорить. — Она натянула поводья. — Устройте мне приглашение ко двору, Филипп! Это очень для меня серьезно. Придумайте что-нибудь. Скажите его величеству, что я предана дому Орлеанов и со временем, когда стану влиятельной, буду рада оказывать этому дому более важные услуги — хотя и те, что я оказываю нынче, тоже заслуживают благодарности. — Ее глаза блеснули весельем. — Думаю, если не ваш отец, то ваша мать непременно их оценит.

Это было важно для нее. Она почему-то думала, что, сумев побывать там, куда имел доступ Эдуард де Монтрей, как-то облегчит тяжесть на душе. Какой-то слепой инстинкт толкал ее туда. А еще она хотела вознестись так высоко, как это только возможно, достичь всего, что в ее власти. Словно желая позлить Филиппа, Адель сказала:

— Фердинанда было бы легче уговорить.

— Прекратите говорить о Фердинанде! Что вам этот двор? Вы не представляете, какая там скука.

— Я хочу этого. Таков мой каприз. Я не хуже любой дамы, которую принимает королева Амелия, более того, я даже лучше, потому что я искренна.

И еще потому, что царствование Орлеанов мне действительно нравится. Оно как раз для меня.

— Это правда?

Она качнула головой:

— Разумеется. Чего я могла бы достичь при Карле X, которого окружало лишь старое дворянство да эти нудные священники? — Улыбаясь, она протянула: — Так-то, Филипп. Революция 1830 года сделана для меня.

Филипп нетерпеливо произнес, улавливая в ее голосе иронию, неприятную ему по отношению к Орлеанам:

— Увы, Адель, порядки при дворе во многом остались те же. Чтобы быть принятой там, надобно быть добродетельной — таковы предрассудки.

Адель остановила лошадь, холодно взглянула на принца, а когда заговорила, голос ее был насмешлив и сух:

— Берегитесь, принц. Берегитесь, как бы вам не пришлось отправиться к женщинам, которые вполне разделяют с вами эти предрассудки, но не разделяют ложа, которое я делю с вами…

— К чему угрозы, Адель? Я сделаю все, что смогу.

На самом деле Филипп полагал, что все это очередной каприз, один из тех, что быстро забываются. Он соглашался исполнить его, надеясь, что от него не потребуют исполнения. Адель будто почувствовала это.

Окинув его взглядом, в котором при желании можно было прочесть даже легкое презрение, она пустила лошадь в карьер. Филипп, тоже взбешенный этими ее бесконечными выходками, нарочно не стал ее преследовать — ведь если за ней все время бегать, она вообразит невесть что!

Он прибыл на Вилла Нова спустя полчаса и сразу пошел к Адель. Однако дорогу ему преградила ее служанка и сказала, что у госпожи мигрень и она никого не принимает. Не вышла Адель и к ужину. Разозленному Филиппу пришлось коротать длинные вечерние часы в обществе старого Тюфякина, сидеть с ним за столом и слушать его