— Красная сумка в сеннике ваша, там духи хорошие, которые вам, Зарина Изяславовна, приглянулись, коньяк и мыльные наборы. Всё как в прошлый раз, только сверху коробка конфет, извинения, за излишние хлопоты. — В отличие от Славы, Бестужев другого и не ожидал. Ободряюще кивнул в сторону дверей, пытаясь растянуть углы губ в улыбке. Ждан ответил ему такой же вымученной, искусственной. Каждый помнил своё место, Елизарову просто нужно свыкнуться с тем, что чуждый мир его правила не примет, здесь нужно искать обходные пути.

— Зайдите в избу старосты, мальчишки, он у нас всем заведует. — Глаза Ждана забегали, под осуждающим взглядом жены он придержал входную дверь ногой, поправил ремень сумки на плече. — Уж если кто что толковое скажет, так он. Да и оберег вам от шишиморы нужен, сами её из избы не выгоните, домовой озлобится, житья вам не даст. Завелась здесь с месяц назад, свои порядки наводит.

Закрылась беззвучно дверь, отрезая их от деревенской семьи. Сиротливо стоял посреди стола ополовиненный горшок с окрошкой, игриво шипел мелкими пузырьками в чашках душистый квас, под печью скреблась осмелевшая мышь. Славик думал. Кусал внутренний угол щеки, блуждая пустым взглядом по стенам.

— Пойду-ка я, проедусь по деревне, подышу свежим воздухом.

Он отъехал, задевая угол стола подлокотником, Бестужев по привычке придержал возмущенно скрипнувшую столешницу.

— Помощь нужна?

— В чем? Подышать? — Снисходительно приподняв брови, он издевательски осклабился и не оборачиваясь покатил к дверям, распахивая их пинком подставки для ступней. — Обустраивайся, Бестужев, у меня ног нет, голова осталась та же.

— Именно твоя голова меня и пугает, Елизаров.

За дверью грубо хохотнуло и он остался в тишине. Устало растер виски, поднялся из-за стола, занося в дом сумки. Сам расположился у печи, сумку Елизарова поставил в изножье кровати, блекло улыбаясь воспоминаниям. Вот они, вдохновленные и совсем наивные дерутся за печку и лавку, а потом с хохотом подкидывают друг другу разбросанные по дому вещи. Будто в другом мире, совершенно в другом измерении.

Он успел убрать со стола, налить в миску под печь молоко и оставить пару конфет в дар домовику, когда тревога царапнула внутренности. Жаркое дневное солнце начало плавно спускаться по небосклону, зачирикали ожившие в вечерней неге птицы. Где-то протяжно пропела камышовка, готовясь к ночным полетам. У уха запищал комар и он с радостью его прихлопнул.

Славик не возвращался. Не вернулся он и тогда, когда мимо с визгливым хохотом пронеслась ребятня с полным сачком отъевшихся бородавчатых жаб. Мальчишки улюлюкали, размахивая отвратительным оружием, девчонки трусливо визжали, задирая для удобного бега платья и обнажая разбитые коленки. Деревня оживала, а в нем просыпался страх.

Когда под рукою скрипнула калитка, сердце разгонялось, плясало на корне языка. Когда он сделал первые шаги по дороге, Бестужев почти пожалел о том, что согласился вернуться. Чтобы в следующий миг облегчение окатило его, как ушат ледяной воды. Не сдержавшись, он судорожно выдохнул, быстро шагая навстречу едущему другу.

Движения Славы были злыми, рваными, Елизаров то и дело подносил руку к лицу, растирал лоб и щеки, чтобы снова начать крутить замедляющиеся колеса. Когда они поравнялись, Бестужев удивленно моргнул раз, за ним второй. И бессовестно расхохотался, глядя, как сникает друг, как досадливо дергаются плечи, а рука снова тянется к щеке.

— Красиво. Подрался с пятилеткой?

Перекошенная в обиде рожа друга была живописна разукрашена кровавыми полосами. Одна из длинных царапин начиналась на лбу и заканчивалась на подбородке, чудом не задев глаз. Губа распухла, брови и нос измазаны запекшейся кровью, Саша догадывался, чьи отпечатки разукрашивают лицо Славы. Нетрудно было догадаться.

— Иди в жопу, этот черный говнюк совсем ошалел. — Дотрагиваясь до губы, Слава зло зашипел и отдернул пальцы. Бросил взгляд из-подо лба на Сашу, поехал к калитке. — Я ему кис-кис-кис, солнышко, а он мне на хлебальник как прыгнет… Это не домовой, это нечисть настоящая, сумасшедший.

— В дом не пустил, да? — Саша придержал калитку, а следом дверь, бессовестно хохоча во всю глотку. Ком напряжения распался, ухнул куда-то в желудок, наполняя тело дурной, извращенной эйфорией облегчения.

— Да какое там… Он меня на тропинке встретил, пока до Чернавиной избы доехали, ластился к ногам, как ненормальный, орал дураком. А только свернул к Весняниной избушке, его какой-то черт за яйца укусил. Дорогу перегородил, шипит, раздулся как шар, а глаза горят-горят. Есть там что-то, Саша, правду ты говорил.

— Но кошачьим когтям ты поверил больше, через боль до тебя доходит лучше, Елизаров.

Глава 3

Утро встретило его нахальным солнечным лучом, скользнувшим через приоткрытые шторы на печку. Тонкая полоска света коснулась закрытых век, и Саша со стоном поморщился, вытягивая замлевшие ноги. Завтра он ляжет на скамью. Попросит у Зарины одеяло поплотнее, на худой конец попробует дойти до сарая Весняны за прелым, пропахшим мышами, матрасом или притерпится к жёсткому дереву лавки. Но спать, свернувшись в клубок, в котором коленки упираются в нос, Бестужев больше не хочет.

Ночь выдалась тяжёлой. Не предупреди их Ждан о шишиморе, и они бы решили, что на каждый дом, в который ступает их нога, падает проклятие. Бесстыжее создание гремело тарелками, по полу пробегался дробный топоток и с каждым часом убеждение Елизарова, что она не опасна, меркло все больше. Существо гарцевало по обнаженным нервам, от злости сводило зубы. И если Слава притерпелся и спал уже через пару часов, то Бестужев почти не смыкал глаз. Усталость сморила его лишь на рассвете, когда шум стих. Видимо, гадина выдохлась.

Спрыгивая с печи, он со стоном потянул спину, развёл в стороны руки и прискорбно посмотрел на тарелку, выдвинутую в центр комнаты. Ещё вчера в ней было подношение для домового. Молоко пропало, вместо него каленую глину украшала внушительная горсть мышиного помета. Судя по гармонично сложенной кучке, без существа из Нави и здесь не обошлось, ни одна крыса столько из себя не способна вытрясти.

В висках стрельнуло и Бестужев, тихо матерясь, потянулся к гостинцу шишиморы, по пути к мусорному пакету подхватил с пола разодранные в клочья фантики от сожранных конфет.

— Ты же женщина, где твоя чистоплотность, куда дедушка домовик смотрит? — Укор хриплым спросонья голосом так и повис в воздухе, в соседней комнате заворошился Славик, скрипнул