Шрифт:
Закладка:
Три высокие ступени оказались для них преградой. И, пока Бестужев размышлял, как удобнее перехватить коляску, Слава просто плашмя рухнул на бок. Специально, не было в его взгляде ни страха, ни неловкости — твердая решимость и равнодушие. Положение не унижало его, оно делало сильнее. Не обращая внимание на то, что трава оставляет на шортах зеленые разводы, а тонкие, лишенные мышц ноги перемазались в пыли, он пополз. Подтянулся на одну ступень, затем на другую, сел на широком пороге, поднимая взгляд на неловко мнущегося рядом Сашу.
— Что? Ты бы надорвался эту махину со мной переть, я не сахарный, не растаю. Поднимай её.
Бестужев подчинился. Быстро перенес опустевшее кресло на порог, подал руку Елизарову. А он не принял. Заскрипел зубами, заходили напряженные мышцы на руках, Саше оставалось лишь придерживать коляску, чтобы она не покатилась прочь. Когда короткая борьба с креслом закончилась, из-за дровянки вышел отошедший Ждан, на плече мужчина нес три широкие доски, в руке — молоток, в зубах длинные, слегка тронутые ржавчиной гвозди.
Он опустил одну из досок на порог, поелозил по ступеням, устраивая так, чтобы коляска заскочила на них без труда. И Саша с нескрываемым облегчением понял — тот делает пандус.
— Придержи-ка, молодец. — В руку легли остальные гвозди, Ждан принялся за работу. Легкий удар молотка, примеряясь, намечая, куда положено вбиваться гвоздю, и он забивает его в порог двумя сильными ударами.
Покрываясь нездоровым стыдливым румянцем, Вячеслав неловко провел пятерней по короткому ежику, спустился ладонью к щеке, растер и её.
— Спасибо.
— А как иначе то? Смотреть, как ты ужом по грязи ползаешь? Вот были бы радушные хозяева. — Ждан поднял голову, мельком взглянув в сторону замявшегося парня, а затем вернулся к работе, прилаживая вторую доску. И не было в его взгляде жалкой неловкости или сочувствия, будто Елизаров на своих двоих стоял. На равных с ним.
Наверное, это и заставило Славу проникнуться к мужчине. Настолько, что он смолчал, когда Ждан взялся за ручки кресла и налег, приподнимая крупные колеса, чтобы перекатить через порог избы.
В сенях всё оставалось таким же, каким запомнилось в прошлую поездку Саше. Разобранная детская кроватка стояла в углу, на широкой самодельной вешалке с резьбой по краю и железными грубыми крючками висел маленький детский дождевичок ярко-розового цвета. С глубокого капюшона мило топорщились мышиные ушки, нарисованные белые глаза с голубой радужкой задорно смотрели на гостей. Напоминание из прошлой жизни. Должно быть, этот дождевик больно резал по душам бабушек и дедушек, но убирать его не хотелось — память о внучке они трепетно баюкали. Его не трогал и Бестужев.
Внутри изба казалась меньше, чем снаружи. На узкой печке не развалишься, она предназначена для готовки еды да обогрева детских замерзших пяток зимой. Столик рассчитан был на четверых, не больше, в закрытых шкафах ютилась посуда с желтой росписью и рать глиняных горшочков с чугунными сковородами. Солнце любило этот дом, оно пробивалось через легкие желтые шторки и разрисовывало тенями пол, скакало по стенам. Во второй комнате стояла полуторная кровать, рядом лак пола разукрашивали короткие царапинки — должно быть здесь качали в кроватке малышку Ясю, когда она отчаянно боролась со сном.
Здесь не пахло сыростью и затхлостью, ничего не обветшало, не забылось. Не было пыли, скрипящих половиц и чувства заброшенности. Ждан неловко повел плечом и улыбнулся, в уголках теплых глаз пряталась грусть:
— Мы это… Наведывались сюда частенько, то пыль смахнуть, то дом проветрить. Он бы без ласки и ухода обветшал, а вдруг дети решат воротиться, города шумные, суетливые, может сердце не ляжет.
— Как они, связываются с вами? — Саша отодвинул один из стульев и сел за стол, устало откидываясь на спинку. Чемоданы загромоздили сенник, но с ними разобраться можно и позже.
— А как же тут свяжешься, Саша? Приезжают раз в год на месяц, иногда мы через Жабки к ним наведываемся. Это ж они с ребенком через болота не пойдут, а нам, когда сердце тоскует, море становится по колено.
В сенях ударилась об угол дверь и порог избы перешагнула Зарина. В руках огромный горшок, под мышкой темная бутылка кваса, к влажной от жары шее прилипли выбившиеся пряди.
— Доставайте тарелки, мальчики, пообедаем.
Саша поднялся, привычно зашагал к шкафу, разбирая тарелки, пока Зарина ставила свою ношу на стол. Из холодного горшка всем разлили по доброй порции густой окрошки на домашнем кефире, быстро заработали ложки.
Не изменяя давним традициям, Слава ел за троих — быстро работали челюсти, позвякивала о тарелку ложка, Зарина благодушно улыбалась, глядя на его чудовищный аппетит. Когда тарелки у всех опустели, а в чашках пенился душистый квас, пощипывающий язык кислотой, Елизаров снова потянулся к горшку с супом, начиная разговор невнятным из-за набитого рта голосом:
— Спасибо вам за прием, без вас пришлось бы спать под открытым небом. Саня сказал, что дом Весняны проклят стал?
Семья неловко переглянулась, длинные пальцы Зарины несмело погладили край широкой кружки.
— Все свадьбы змеиные там играются, а деревенские то плач, то хохот детский слышат. Нечистое место стало, верно, болью и скорбью пропитанное. Наши детей своих туда не пущают, страшат присказками. Лучше они пугливые будут, да живые.
— А подскажите-ка мне, радушные хозяева, кто у вас лучше всего в присказках да легендах разбирается? Нам бы поговорить с кем о хозяйке горы вашей. — Коротко звякнула его ложка об опустевшую тарелку, Славик вытер тыльной стороной ладони рот и хищно поддался вперед, упираясь руками в стол. Глаза женщины забегали, отводя взгляд в сторону, она с напускной суетой охнула, поднимаясь с места.
— Простите вы нас, забылись за беседой хорошей. Поднимайся, Ждан, наша Софья попросила за стельной коровой приглядеть, той телиться со дня на день, а старухе на поле идти далеко. Если вдруг что, то подсобишь. — Мужчина кивнул, пряча виноватый взгляд поднялся к дверям и пошел за женой. Углы губ Елизарова презрительно опустились, огонь в глазах померк.
Семья эта была не против них, но и не за. Незачем им было рисковать своими шеями — ни против весчан идти не хотелось, не против богов, позволяя
