Повторяю, все ее недостатки были следствием ее ошибок, а не страстей. Она была хорошо рождена, сердце ее было чисто, манеры благородны, желания регулярны и добродетельны, вкус тонок; казалось, она создана для той элегантной чистоты манер, которую она всегда любила, но никогда не практиковала, потому что, вместо того чтобы слушать веления своего сердца, она следовала велениям своего разума, который сбивал ее с пути…К несчастью, она увлеклась философией, и мораль, которую она из нее извлекла, испортила то, что предлагало ее сердце».40

Анет умер в 1734 году. Руссо оставил свой пост у интенданта и взял на себя управление делами мадам. Он обнаружил, что они запутаны и близки к банкротству. Некоторый доход ему приносило преподавание музыки; в 1737 году он получил три тысячи франков, причитавшихся ему по наследству от матери; часть этих денег он потратил на книги, а остальное отдал мадам де Варенс. Он заболел, и маман нежно ухаживала за ним. Поскольку в ее доме не было сада, она сняла (1736) пригородный коттедж Les Charmettes. Там «моя жизнь прошла в абсолютном спокойствии». Хотя он «никогда не любил молиться в покоях», отдых на природе заставлял его благодарить Бога за красоту природы, за мадам де Варен и просить божественного благословения на их союз. В это время он был твердо привержен католической теологии с мрачным янсенистским оттенком. «Страх перед адом часто мучил меня».41

Обеспокоенный «испарениями» — модной в то время формой ипохондрии — и думая, что у него полип возле сердца, он отправился на дилижансе в Монпелье. По пути он развеял свою меланхолию, якобы вступив в связь с мадам де Ларнаж (1738), матерью пятнадцатилетней девочки. Вернувшись в Шамбери, он обнаружил, что госпожа де Варенс пытается применить аналогичное средство, взяв в качестве нового любовника молодого парикмахера по имени Жан Винценрид. Руссо протестовал; она называла его ребенком и уверяла, что в ее любви есть место для двух Джинсов. Он отказался «так унижать ее» и предложил вернуться к прежнему статусу сына. Она выразила согласие, но обида на то, что ее так легко сдали, охладила ее привязанность к нему. Он удалился в Ле-Шарметт и занялся философией.

Теперь он впервые (ок. 1738 г.) ощутил дуновение ветра Просвещения, доносившееся из Парижа и Сири. Он прочел несколько работ Ньютона, Лейбница и Поупа, заглянул в дебри «Словаря» Бейля. Он снова взялся за латынь, добился больших успехов самостоятельно, чем раньше с учителями, и успел прочитать кусочки Вергилия, Горация и Тацита, а также латинский перевод «Диалогов» Платона. Монтень, Ла Брюйер, Паскаль, Фенелон, Прево и Вольтер явились для него как головокружительное откровение. «Ничто из написанного Вольтером не ускользнуло от нас»; более того, именно книги Вольтера «внушили мне желание писать изящно и заставили меня стремиться подражать манерам этого автора, которым я был так очарован».42 Незаметно старая теология, которая была каркасом его мыслей, потеряла форму и строгость; и он обнаружил, что без ужаса принимает сотни ересей, которые показались бы скандальными в его юности. На смену Богу Библии пришел почти страстный пантеизм. Да, Бог есть, и без него жизнь была бы бессмысленной и невыносимой; но он не был внешним, мстительным божеством, придуманным жестокими и страшными людьми, он был душой Природы, и Природа была в основе своей прекрасна, а человеческая природа — в основе своей добра. На этом и на Паскале Руссо построит свою философию.

В 1740 году госпожа де Варенс нашла для него место воспитателя детей месье Бонно де Мабли, великого бургомистра Лиона. Он расстался с ней без единого упрека с обеих сторон; она подготовила его гардероб к поездке и соткала для него несколько нарядов своими собственными, когда-то очаровательными руками.

IV. ЛИОН, ВЕНЕЦИЯ, ПАРИЖ: 1740–49 ГГ

Семья Мабли стала для Руссо новым интеллектуальным стимулом. Проректор был старшим из трех выдающихся братьев: один — почти коммунист Габриэль Бонно де Мабли, другой — почти материалист аббат Этьен Бонно де Кондильяк, и Руссо познакомился со всеми тремя. Конечно, он влюбился в мадам де Мабли, но она была достаточно любезна, чтобы не обращать на это внимания, и Жан-Жаку пришлось заняться воспитанием двух ее сыновей. Он составил для госпожи де Мабли изложение своих педагогических идей; отчасти они совпадали с либертарианскими принципами, которые через двадцать два года получили свое классическое романтическое изложение в «Эмиле»; отчасти они противоречили его последующему неприятию «цивилизации», поскольку признавали ценность искусств и наук в развитии человечества. Часто встречаясь с такими людьми, как профессор Лионской академии Бордес (который был другом Вольтера), он все больше проникался идеями Просвещения и учился смеяться над народным невежеством и суеверием. Но он оставался подростком. Однажды, заглянув в общественную баню, он увидел молодую женщину, совершенно не обремененную ничем; его сердце перестало биться. Вернувшись в свою комнату, он написал ей смелую, но анонимную записку:

Вряд ли я осмелюсь признаться вам, мадемуазель, в обстоятельствах, которым я обязан счастьем видеть вас и муками любви к вам….. Не столько эта фигура, легкая и стройная, которая ничего не теряет от наготы; не столько эти изящные формы, эти грациозные контуры;…не столько свежесть лилий, так обильно рассыпанных по вашему лицу, сколько этот нежный румянец… который я увидел, покрывающий ваше чело, когда предложил себя вашему взору после того, как слишком озорно разоблачил вас, спев куплет.43

Он был уже достаточно взрослым, чтобы влюбляться в молодых женщин. Почти любая презентабельная девушка навевала на него тоску и мечты, но особенно Сюзанна Серр. «Однажды — увы, лишь однажды в жизни! — мой рот коснулся ее губ. О память! Неужели я потеряю тебя в могиле?» Он начал подумывать о женитьбе, но признался: «Мне нечего предложить, кроме своего сердца».44 Поскольку это не было законным платежным средством, Сюзанна приняла другую руку, и Руссо удалился в свои мечты.

Ему не суждено было стать ни успешным любовником, ни хорошим учителем.

У меня было почти столько же знаний, сколько необходимо для воспитателя… и природная мягкость моего нрава казалась рассчитанной на эту работу, если бы к ней не примешивалась поспешность. Когда дела шли хорошо, и я видел, что труды, которых я