Они все вместе поднялись в дом и по коридору прошли в столовую, но на него накрыто не было. У него появилось чувство, будто им обеим чудится что-то неправильное, чуть ли не безнравственное, в том, что он находится дома в это время дня. Это было неожиданностью, и неожиданность эта казалась им подозрительной. Он понял, что лучше бы объясниться.

— У меня болела голова, и я решил прийти полежать часок, — сказал он.

Он физически ощутил, какое облегчение они испытали — как будто он освободил их разум от тяжкого груза, — и улыбнулся этой мысли.

— Можно мне чаю? Чашка чаю очень вас затруднит? — спросил он.

В ожидании чая он делал вид, что смотрит в окно, а сам тайком изучал лицо жены. Она была такая же, как ее дочь. На ее лице ничего не было написано. Тело ее наливалось тяжестью.

Когда он на ней женился, она была высокой, стройной светловолосой девушкой. Теперь же она производила впечатление существа, выросшего без какой бы то ни было цели, «как растет скотина, которую откармливают на убой», — подумалось ему. В ее теле будто бы не было костей, не было мышц. Ее желтоватые волосы, которые в молодости так загадочно блестели на солнце, теперь выглядели бесцветными. У них был такой вид, как будто у корней они мертвые, а на ее лице появились складки бессмысленной плоти, между которыми странствовали тонкие ручейки морщин.

«Ее лицо — чистая заготовка, которой ни разу не касалась жизнь, — подумал он. — Она — высоченная башня без фундамента, которая вот-вот рухнет». В его нынешнем состоянии было нечто восхитительное и в то же время пугавшее его самого. Слова, которые он произносил вслух или про себя, обладали какой-то странной поэтической мощью. Сочетание слов формировалось в его разуме, и у этого сочетания было значение и была сила. Он сидел, теребя ручку чайной чашки. Внезапно его охватило всепоглощающее желание увидеть собственное тело. Извинившись, он встал и пошел вверх по лестнице. Жена крикнула ему:

— Мы с Джейн собираемся в деревню. Я тебе еще понадоблюсь?

Он замер посреди лестницы, но ответил не сразу. Голос у нее был такой же, как лицо: мясистый, тяжелый. Как не вязались с ним, заурядным производителем стиральных машин из городка в штате Висконсин, такие мысли, такая зоркость к мельчайшим деталям жизни. Он захотел услышать голос дочери и решил схитрить.

— Джейн, ты меня звала? — спросил он.

Дочь пустилась в разъяснения, что это вовсе не она, а мама его звала, и повторила то, что сказала мать. Он ответил, что ему ничего не нужно, только часок полежать, и пошел наверх в свою комнату. Казалось, что голос дочери, как и голос матери, — слепок с нее самой: молодой и чистый, но плоский, без отзвука. Он прикрыл за собой дверь и запер ее. Затем начал раздеваться.

От усталости не осталось и следа. «Я почти уверен, что у меня сделалось что-то не то с головой. Нормальный человек не будет подмечать каждый пустяк, как я сегодня», — подумал он. Уэбстер напевал себе под нос, желая услышать собственный голос и, пожалуй, убедиться, что он непохож на голоса дочери и жены. Он мычал слова негритянской песни, которая звучала у него в голове утром:

Он решил, что с его голосом все как надо. Слова чисто и свободно выходили из горла, и что-то наподобие резонанса в них тоже было. «Если бы я вчера принялся петь, это бы звучало совсем иначе», — уверил себя он. Неугомонные голоса разума резвились у него в голове. В нем поселилась какая-то веселость. Мысль, которая поразила его утром, когда он смотрел в глаза Натали Шварц, вернулась. Его тело, в ту минуту обнаженное, было домом. Он встал перед зеркалом и посмотрел на себя. Снаружи тело по-прежнему выглядело стройным и здоровым. «Сдается мне, я знаю, что со мной творится, — подумал он. — В доме идет уборка. Он стоял пустой целых двадцать лет. Стены и мебель покрылись пылью. А теперь почему-то, сам не знаю почему, окна и двери распахнуты. Я должен отмыть полы и стены, навести везде порядок и уют, как в доме Натали. Тогда я смогу пригласить к себе гостей». Он провел руками по своему обнаженному телу, по груди, плечам и бедрам. Что-то внутри него смеялось.

Он бросился, как был, обнаженный, на кровать. На верхнем этаже дома располагалось четыре спальни. В его, угловой, было две двери: одна вела в комнату жены, другая — в комнату дочери. Когда он еще только женился, они с женой спали вместе, но с появлением ребенка бросили эту привычку и больше никогда к ней не возвращались. Теперь он иногда приходил к жене по ночам. Она хотела его и каким-то своим женским способом давала ему понять, что хочет, и он приходил, и в нем не было толком ни радости, ни пыла, просто он был мужчиной, а она — женщиной, и так уж это было заведено. Эти мысли его немного утомили. «Ну все равно этого уже несколько недель не было». Он не хотел об этом думать.

У него была лошадь и повозка, и он платил за место в конюшне; теперь повозка подъехала к воротам. Он услышал, как закрылась входная дверь. Жена и дочь собрались ехать в деревню. Окно в комнате было открыто, и ветер задувал внутрь и струился вдоль тела. У их ближайшего соседа был сад, он выращивал цветы. Воздух с улицы полнился благоуханием. Все звуки были мягкими, негромкими. Чирикали воробьи. Большое крылатое насекомое приземлилось на оконную сетку и медленно поползло вверх. Где-то вдали зазвонил паровозный колокол. Быть может, именно там, рядом с его фабрикой, где сейчас сидит за своим столом Натали. Он повернулся поглядеть на медленно карабкающееся по сетке