Работник снова улыбнулся ему.

— Я про сигарету, — пояснил он и ткнул пальцем в сторону брошенной на пол еще дымящейся сигареты.

Джон Уэбстер наступил на сигарету, а потом бросил на пол вторую и на нее наступил тоже. Он и работник стояли и смотрели друг на друга, и это было чуть-чуть похоже на то, как прежде он смотрел на Натали Шварц. «Интересно, могу ли я войти и в его дом», — подумал он.

— Верно, спасибо. Я забыл. Витаю где-то, — сказал он вслух.

Работник закивал.

— Со мной тоже бывает.

Недоумевающий фабрикант покинул верхние помещения, спустился к железнодорожной ветке, ведущей от цеха к главным путям и побрел в сторону наименее заселенной части города. Подумал: «Должно быть, уже полдень». Обычно он обедал в одном местечке неподалеку от фабрики, а его работники приносили обеды с собой в свертках и жестяных коробочках. Теперь он решил, что отправится в свой собственный дом. Его не ждали, но он подумал, что ему будет радостно взглянуть на жену и дочь. Пассажирский поезд мчался по рельсам, и несмотря на оглушительный рев гудка, Уэбстер его не слышал. Когда поезд уже почти его нагнал, молодой негр, должно быть, бродяга — словом, шедший вдоль путей чернокожий, с головы до ног в рванине — подскочил к нему и, яростно вцепившись в пальто, изо всех сил толкнул в сторону. Поезд пронесся мимо, а Уэбстер стоял, глядя ему вслед. Он и негр посмотрели друг другу в глаза. Он сунул руку в карман, инстинктивно сообразив, что должен бы заплатить за оказанную услугу.

И тут какая-то дрожь прошла по его телу. Он ужасно устал.

— Витаю где-то, — сказал он.

— Ясное дело, босс. Со мной тоже бывает, — с улыбкой сказал негр и пошел прочь.

2

Джон Уэбстер поехал домой на трамвае. Он был на месте к половине двенадцатого, и его, как он и предполагал, не ждали. Позади дома, строения довольно-таки невыразительного, располагался сад с двумя яблонями. Он обошел дом и увидел свою дочь, Джейн Уэбстер; она покачивалась в гамаке, растянутом между яблонями. Рядом с гамаком, под одним из деревьев, стояло старое кресло-качалка, и он, подойдя, уселся в него. Дочь была удивлена появлением отца в такой час: приходить посреди дня было не в его обыкновении.

— Привет, пап, — проговорила она вяло, села в гамаке и бросила свою книгу на траву, ему под ноги. — Что-то стряслось?

Он покачал головой.

Подобрав книгу, он начал читать, а она снова опустила голову на подушку. Книжка была современная. В ней рассказывалось о Новом Орлеане, каким тот был в старые времена. Он прочел несколько страниц. Очевидно, это была одна из тех вещиц, которые так хорошо спасают нас от самих себя и от тупой скуки повседневности. Юноша крался по улице под покровом ночи; плечи его были укрыты плащом. Над головой сияла луна. Цветущие магнолии наполняли воздух благоуханием. Юноша был хорош собой. Дело в романе происходило еще до Гражданской войны, и поэтому у юноши было видимо-невидимо рабов.

Джон Уэбстер закрыл книгу. Читать ее не было смысла. В юности он и сам почитывал такие книжицы. Они так хорошо спасали от самого себя — и тупую скуку повседневности делали чуть менее ужасающей.

И откуда это взялось — что повседневность всенепременно должна быть скучной и тупой. Ясное дело, последние двадцать лет его жизни и в самом деле были скучны, но этим утром все было иначе. Ему даже казалось, что такого утра у него не случалось ни разу за всю жизнь.

В гамаке лежала еще одна книга, он взял ее и пробежал глазами несколько строк.

— Видите ли, — невозмутимо проговорил Уилберфорс, — я скоро возвращаюсь в Южную Африку. Я даже и не думал связывать свою судьбу с Вирджинией.

Амбридж разразился протестующими возгласами, рванулся к Джону и положил руку ему на плечо, а Маллой перевел взгляд на свою дочь. Как он и опасался, ее взор был устремлен на Чарльза Уилберфорса. Когда он вез ее этим вечером в Ричмонд, ему казалось, что она выглядит на удивление здоровой и веселой. И она и впрямь так выглядела — но ведь она ожидала снова увидеть Чарльза не раньше чем через шесть недель. Теперь же она казалась безжизненной и бледной, словно потушенная свеча.

Джон Уэбстер перевел взгляд на собственную дочь. Со своего места он мог смотреть ей прямо в лицо.

«Безжизненной и бледной, словно потушенная свеча, хм. Ну и выраженьица». Его-то дочь Джейн не отличалась бледностью. Она была крепким юным существом. «Свеча, которую никогда не зажигали», — подумалось ему.

Странная и ужасная данность — то, что он никогда особенно не задумывался о своей дочери, а теперь она уже была почти что женщиной. Тело ее было, безусловно, телом женщины. В нем вершились таинства женственности. Он сидел, глядя прямо на нее. За мгновение до того он чувствовал себя таким уставшим — а теперь усталость как рукой сняло. «У нее уже мог бы быть ребенок», — подумал он. Ее тело готово к вынашиванию плода, оно выросло и развилось, стремясь стать таким. Но какое юное, нечеткое у нее лицо. У нее красивый рот, но в нем есть что-то такое, какая-то бессмысленность. «Ее лицо как белый лист, на котором ничего не написано».

Ее блуждающий взгляд встретился с его взглядом. В глазах появилось нечто похожее на страх. Она резко села.

— Да что с тобой, папа? — спросила она отрывисто.

Он улыбнулся.

— Все ровным счетом в порядке, — проговорил он, отводя глаза. — Я подумал, приду-ка домой пообедать. Что тут такого?

Его жена Мэри Уэбстер показалась у двери и позвала дочку. Когда она увидела мужа, брови ее приподнялись.

— Вот новости. Что так рано?