их упором на универсализм, никогда не получали такого развития в Центральной Европе, как в Западной Европе. Каждый народ считался отдельной сущностью с четко выраженными характеристиками и возможностями. Различия были важнее, чем сходства. Более того, скорее государство, чем индивид, считалось воплощением национальной идентичности и, в качестве такового, хранилищем всеобщих ценностей. Не могло быть более высокой и всеобщей власти, и потому финальным арбитром между государствами должна была стать сила (хотя путь к этому выводу был зачастую сглажен поверхностным оптимизмом, предполагавшим, что государства, в которых национальная воля, а не прихоть правителя является главенствующей, будут иметь аналогичные взгляды на мировую политику, а значит, жить в мире друг с другом). И здесь снова ключевой фигурой стал Гегель. Его политическая философия – наиболее убедительное выражение интеллектуального движения, которое заменило старые связи и идеалы европейского универсализма жесткой индивидуализацией международной сцены.

Гегель, по рождению шваб, был профессором в Берлинском университете, основанном в 1912 году Вильгельмом фон Гумбольдтом в рамках прусского возрождения. В стране, где национализм стал интеллектуальным упражнением, университеты играли очевидную политическую роль. Но Берлин, безусловно, по праву заслужил название «Первого гвардейского полка учености». Он стал интеллектуальной оранжереей, в которой выросли такие мыслители, как Гегель, Ранке, Дройзен и Трейчке. Эти люди создали отдельный характерный взгляд на мир, который Германия в будущем сделала своим евангелием, сложную и гармоничную альтернативу рациональному индивидуализму, берущему начало в грекоримских традициях. Возрождение германской нации началось не у алтаря, а в университетских аудиториях.

Собрать разбитую вдребезги Германию оказалось не по силам Венскому конгрессу. Количество отдельных политических единиц сократилось примерно до тридцати, а правителям Баварии, Саксонии и Вюртемберга было позволено сохранить королевский титул (Ганновер тоже возвысился до ранга королевства). В последний момент Пруссия, в качестве компенсации за уступку ряда своих польских завоеваний России, получила значительные рейнские территории, в которых была не слишком заинтересована и для которых ее ограничительные методы оказались совершенно нежеланным контрастом в сравнении с двадцатью предыдущими годами французского правления. (Один результат – ввести в пределы ее границ шесть миллионов римских католиков, одни из которых – поляки.) Но народные движения, внесшие большой вклад в победу, получили лишь малую толику ее плодов. В Пруссии работа патриотов осталась наполовину недоделанной. Беднейшие крестьяне остались экономически зависимыми от землевладельцев-юнкеров, землей все так же владели юнкеры, а муниципальные реформы только расширили брешь между городом и деревней. Ландвер сохранился, но на него косо смотрели профессиональные солдаты, которые вошли в закрытую офицерскую касту со специальными привилегиями и судами чести. Никто не мог получить офицерское звание, даже от короля, если не прошел обучение в кадетской школе или, вступив в армию волонтером, не был выдвинут своим командиром. Энтузиазм не подпитывался удовлетворением, и естественным результатом стало чувство неудовлетворенности.

У немецких националистов до марта 1848 года не было объединяющей идеи. Самым очевидным шагом к обеспечению германских народов своим собственным государством являлось возрождение империи. Но даже если бы она не была официально ликвидирована Наполеоном, оставалась в руках династии, интересы которой были только частично немецкими и которая уже не сумела вселить объединяющий дух преданности в многочисленные народы, населявшие ее территорию. Менее трети империи Габсбургов было включено в Германскую конфедерацию, созданную как свободный союз в 1815 году, и из двенадцати миллионов, вошедших в состав конфедерации, почти половина были славянами. Правители Австрии, с одной стороны, не желали рисковать утратой своих интересов за пределами Германии, став во главе объединения немцев, с другой стороны, чувствовали, что объединенная Германия отодвинет их власть в тень. Более того, истинное объединение потребует отделения германских подданных Габсбургов от негерманских и присоединения к новому государству только первых. Поэтому Габсбурги не желали сами объединять Германию и не намеревались позволить это кому-нибудь другому. Такую позицию они могли рассчитывать сохранить, лишь пока германскому национализму не будет хватать поддержки. Другие германские правители, за исключением разве что короля Пруссии, находились в том же положении. Некоторые из них, как, например, в Баварии, сумели завоевать преданность местного населения, но оно было недостаточно сильным, а их земли недостаточно большими, чтобы обеспечить фундамент для национального государства. Объединенная Германия означала бы конец их собственной независимости. Они могли надеяться лишь на то, что их элита будет в достаточной мере осознавать свои германские качества, чтобы не допустить в свою среду бескомпромиссной оппозиции. Пруссия – другое дело.

Собственно Пруссия (в отличие от Бранденбурга) располагалась за пределами границ Священной Римской империи. Но к 1815 году король Пруссии приобрел так много территорий в Германии, что германское единство стало немыслимым, по крайней мере без ее согласия. Более того, в Силезии и Руре на этих территориях находилось два главных источника угля в Европе. Только лидеры германского национального движения, основываясь на примере англичан и французов (других не было), считали само собой разумеющимся, что национальное государство будет иметь либеральную конституцию, и потому связывали объединение с созданием ответственного представительного правительства. Требование этого, по сути, стало началом давления, направленного на адаптацию германской политической структуры не только к французской, но также к промышленной революции. Zollverein, он же Таможенный союз, созданный в 1828–1835 годах при лидерстве Пруссии (но без Австрии), помог ускорить технологические перемены. Но они почти не затронули провинции Пруссии, расположенные к востоку от Эльбы. Здесь влияние среднего класса было слабым, правящую элиту составляли землевладельцы, офицеры и чиновники, набранные из класса землевладельцев, и, как было видно, культура, которая развивалась, имела иные корни, помимо либеральной индивидуалистической традиции. Либерализм, весьма далекий от привлечения прусской элиты, более того, являлся анафемой для большинства из них. И вместо того, чтобы заплатить соответствующую цену за перестройку своего общества, чтобы стать германскими лидерами, они предпочли ничего не менять. В любом случае они опасались принять курс, заключавший в себе большой риск столкновения с Австрией, остававшейся номинальным лидером германских народов, и с Францией, чье место в Европе не могло не быть ослаблено подъемом сильной единой Германии.

Величайшей ошибкой либералов до 1848 года была неспособность осознать важность наличия в своем распоряжении организованной силы. Она объяснялась не только отсутствием практического опыта, хотя это определенно мешало. Доктринерские теории, позаимствованные в Англии и других странах, породили страх, что любая армия, помимо национального ополчения, станет угрозой для свободы личности. Соответственно, либералы не только не сумели организовать горожан в силу, которая смогла бы противостоять армии короля (хотя этот процесс начался в Берлине в 1848 году), но также они не сумели дать Германии или Пруссии, которые дали бы возможность не обращать внимания на Австрию. В результате демократы были унижены принцами во