Кстати, с Богословским меня свел вот такой неприятный случай.

Все знали, что он «стучит», и на худсовете фирмы «Мелодия», в который меня пригласили вскоре после принятия в Союз писателей, все «крамольные» разговоры и анекдоты моментально прекращались, когда он входил на заседание совета. Говорят, он ногой открывал дверь в кабинет Лапина, тогдашнего всесильного главы телерадиокомитета…

Я начал сотрудничать с Давидом Тухмановым, самым популярным композитором 70–90-х годов. И вот мы с ним написали очень красивую песню. Называлась она «Старая мельница», музыку к ней Тухманов написал на уже готовые мои стихи. Записала ее Екатерина Шаврина, песня получилась, как сказала жена композитора, абсолютным шлягером. Припев песни был исполнен с так называемым двойным наложением, когда казалось, что поет не одна певица, а дуэт.

В то время у нас в стране были очень популярны песни, исполняемые американским дуэтом — сестрами Берри, а самой популярной передачей на Всесоюзном радио была «С добрым утром» — утренняя воскресная программа, которая из-за разницы во времени выходила на Дальнем Востоке намного раньше московской передачи.

И вот в субботу мне звонит Таня Тухманова, жена композитора, и говорит, чтоб я слушал завтра «С добрым утром» — будет премьера нашей с Адиком песни «Старая мельница». Я, конечно, весь в радостном мандраже: это вторая после «Возвращения романса» песня в эфире, тем более что все, кто успел ее послушать, говорят, что это «битый», то есть убойный, шлягер.

Включаю радио, слушаю… Никакой «Старой мельницы» в передаче не было. Звоню Адику. Спрашиваю, что произошло.

— Представляешь, — говорит Адик, — Богословский услышал эту передачу раньше, потому что шла она на Дальний Восток, приехал к Лапину и сказал: «Что это у вас на „Добром утре“ за жидовские штучки…» (А сестры Берри были еврейками.) И Лапин приказал убрать песню из эфира.

Я жутко расстроился, рассказал своей жене. Она и говорит:

— Сейчас позвоню Никите и скажу ему, что это он себе позволяет…

Я не понял такой ее решимости, и она мне рассказала вот такую историю.

Оказывается, мать моей жены была очень красивой, немного похожей на Любовь Орлову, только более женственной, и Никита Богословский был тайно в нее влюблен и знаменитую песню «Три года ты мне снилась…» посвятил ей.

Маша (так звали мою бывшую жену) позвонила Никите и «выразила» ему свое возмущение. И Никита, узнав, что Игорь Кохановский муж дочери женщины, которую он любил, «смилостивился», пригласил меня к себе и предложил написать несколько песен на его мелодию. Что я и сделал. И вскоре одна из них — «Пойми меня» в исполнении Валерия Ободзинского — стала очередным моим шлягером.

Да, я отвлекся от своей северной эпопеи… Возвращаюсь…

В начале 1968 года в Магаданском книжном издательстве вышла моя первая книжка стихов «Звуковой барьер», по которой меня после Московского совещания молодых литераторов в 1970 году приняли в Союз писателей.

А несколько лет тому назад на одном из склонов Нагаевской бухты был поставлен памятник Владимиру Высоцкому, моему другу, который прилетал ко мне в Магадан на три дня в марте 1968 года, о чем я подробней расскажу в дальнейших своих воспоминаниях. Кстати, магаданский аэропорт теперь носит имя Высоцкого, которое ему присвоили не так давно. На торжествах по случаю такого события, как мне рассказывали, кто-то бросил фразу, мол, приезжал всего на три дня, а ему за это такая почесть. На что, говорят, какая-то дама ответила: «А он от нас и не уезжал…»

Серебряные струны

Влезли ко мне в душу, рвут ее на части,

Только б не порвали серебряные струны!

Владимир Высоцкий

Когда 1 сентября 1952 года я вошел в свой 8 «В» класс, то увидел много новеньких, вернее, тех, кто и раньше учился в нашей школе, но в других, параллельных 7-х классах (которых, между прочим, было аж семь — результат очень высокой рождаемости 1937–1938 годов, когда «жить стало лучше, жить стало веселее»). Тогда многие после «семилетки» поступали в техникумы, поэтому количество 8-х классов в школе уменьшилось, и в результате переформирования я оказался с Володей Высоцким в одном классе.

То ли потому, что мы с ним действительно чем-то внешне похожи, или по какой-то другой, необъяснимой причине, но мы сразу же нашли друг друга и сели за одну парту. Так началась наша дружба.

До сих пор меня не оставляет чувство горечи. Господи, думаю, как же он рано ушел… Как несказанно жаль, что при жизни он не познал даже намека на то официальное признание, которое пришло только после его кончины («Они ценить умеют только мертвых»). И хотя еще при жизни его популярность и слава не имели аналогов, ему до жути хотелось «газетно-телевизионного» тому подтверждения.

Сегодня этих подтверждений, как говорится, хоть отбавляй. Это прекрасно, но мне непонятна та личина трагичности, в которую столь упорно стараются его обрядить. Да, судьба его трагична уже одним столь ранним его уходом из жизни. Всевозможные запреты на публикацию и концерты, естественно, омрачали его будни. Но это никак не означает, что он превратился в человека угрюмого и мрачного, воплощающего саму тщетность бытия. Нет и еще раз нет, ибо более веселого, остроумного, фонтанирующего всякими шутками-прибаутками человека мне лично не довелось встретить. И не надо забывать, что он был Актер, и это — главное в нем. Актер по своей природе и, как говорится, до мозга костей. Игра была его стихией, его истинной натурой. Именно с игры, или, как он любил говорить, «оригинальности ради, забавы для», началась его песенная стезя. Вначале как очередная затея, придуманная только для того, чтобы встречи «нашего круга», в который «не каждый попадал», были веселее и разнообразнее. Лишь много позже из игры выросло явление, о котором споры не утихают и сегодня. К слову сказать, и в серьезных вещах Володя часто играл и даже заигрывался, что приводило его нередко, казалось бы, к безвыходным ситуациям. Но легкость, с которой он принимал очередные «жизненные катаклизмы», всякий раз выносила его целехонького и невредимого на берег «тихой гавани», что он считал само собой разумеющимся. Вообще же Володя был слишком сам в себе, несмотря на всю явную открытость, распахнутость и доступность — качества, которые зачастую были лишь своеобразным щитом для всего сокровенного, очень личного, а потому и свято оберегаемого. И надо было действительно, как говорится, пуд соли (и не один) съесть с