Шрифт:
Закладка:
В четверть восьмого проснулась я. Нужно было собираться в школу, я тогда училась в восьмом классе. Полусонная, босая, в одном белье, точь-в-точь как сегодня, прошлепала по коридору в ванную. Я знала, что на кухонном столе меня ждут молоко и сухари. Внезапно, проходя мимо родительской спальни, я ощутила пустоту, но не стала заглядывать к отцу, который уже столько времени не поднимался с постели и лежал там в обнимку со своей душевной болью. Мне о ней не рассказывали, но я что-то подозревала, а еще с тоской понимала, что после школы мне опять придется делать вид, будто мы с отцом вместе обедали, и знала, что он не будет есть и что я изложу матери (да и своей совести) прямо противоположную версию событий. Однако тем утром меня захлестнуло предчувствие чего-то необратимого.
Впоследствии я не раз задавалась вопросом, а не придумала ли я все это на основе сведений об исчезновении отца, которые стали известны во второй половине того дня. В любом случае, мое обманчивое воспоминание было вернее, чем правда. Память являет собой акт творения: она выбирает, конструирует, решает, исключает; роман памяти — самая честная игра, в которой нам доводилось участвовать. Возвращаясь из школы, я еще с улицы почуяла, что в наш дом явилась беда. Мама рыдала, повторяя имя отца, и, едва я вошла, бросилась ко мне с криком: «Твой отец ушел, твой отец ушел от нас!» И хотя в полиции нам сказали, что заявление о пропаже человека подается не раньше чем через три дня после его исчезновения, мать не желала ждать и часа, чтобы сообщить мне то, что она и так знала, то, что мы обе и так знали: подавленный депрессией, ее муж и мой отец расстался с нами и со своей жизнью сознательно и навсегда.
Так в тринадцать лет я стала дочерью человека, пропавшего без вести. Настоящих покойников закапывают в землю и оплакивают, а мой отец растворился в воздухе, и мы не сможем помянуть его второго ноября. В тот год мы не отмечали День усопших, и дедушка с бабушкой нас не навестили. Зато второго ноября у меня начались первые месячные. Дом же превратился в священное место, куда папа мог вернуться в любую секунду. А теперь мама решила продать дом… И что, спрашивается, должен будет подумать отец — живой, зомби или призрак — в тот день, когда возникнет на пороге и предъявит права на свою половину кровати и свое место за столом?
Запах горелого кофе вернул меня в реальность, я перевела взгляд на стену кухни — единственную стену нашего дома, смежную с другой квартирой. В прежние времена там жило шумное семейство христиан-евангелистов; вечерами мы с мамой слышали, как они поют за стеной, пока мы, замерев на диване, точно две декоративные статуэтки, пялились в телевизор, с притворным хладнокровием делая вид, будто всегда жили здесь вдвоем, только вдвоем. «Поют», — думала я, не отводя взгляда от экрана, по которому шел выпуск новостей, и пыталась представить себе, как через стену от нас семь человек сидят за столом и возносят благодарение Богу — братья, сестры, мать и еще один взрослый, отец. Какую боль теперь причиняло мне это слово…
— У тебя кофе убежал, — вздохнула мать, входя на кухню с полной сумкой овощей.
«Мой отец исчез двадцать три года назад», — подумала я.
— Неужели трудно было последить?
«Он словно растворился в воздухе, и мы почти никогда об этом не говорили», — мысленно добавила я.
— Кстати, класть записку в носик кофейника я научилась у твоей бабушки.
«А почему мы больше об этом не говорили?» — удивилась я про себя.
— Ты давно встала?
«Почему ты больше не говорила об этом?» — беззвучно обратилась я к матери.
— В одиннадцать придут ремонтники. В последний раз осмотрят крышу перед началом работ.
«Она намекает, что я должна одеться», — сообразила я, взглянув на свои голые ноги.
— Ты уже начала отбирать то, что хочешь оставить?
Я сказала:
— У меня просьба. Пожалуйста, не трогай мои вещи.
«Прошло двадцать три года, — размышляла я. — Что мне удалось сделать за это время? Где я была, кого слушала? Может, где-то поблизости ходит двадцатитрехлетняя незнакомка, рожденная в тот день, когда отец ушел, и девочка лет тринадцати, так и не повзрослевшая за все эти годы». Я попыталась представить себе девушку, потом девочку. Та не росла и пристально смотрела на меня все то время, которое я проводила в отчем доме.
— Они уже пришли! — послышался от дверей мамин голос.
Я натянула зеленые трикотажные штаны, когда-то составлявшие часть спортивного костюма, и огляделась в поисках зеркала. В глаза бросилась какая-то стекляшка, разрисованная цветочками. Я тотчас вспомнила, как в подростковом возрасте мы с двоюродными сестрами собирали зеркальца и флаконы из-под духов, купленные нашими матерями, тетушками, бабушками, тщательно мыли эти сокровища, протирали, разукрашивали их разными рисунками, сушили, а потом несли на набережную и там продавали. Уже тогда, держа в руках эти безыскусные побрякушки, я ощущала в груди раскаленный шар жгучей боли.
Вглядываясь в импровизированное зеркало-стекляшку, я пригладила волосы рукой и отвела их со лба. Телефон завибрировал. «Как дела? — поинтересовался экран. — Когда будет время, сообщи новости». Мне почудилось, будто я слышу, что крыша нашего дома трещит, и вижу, что на ней становится дырой больше.
Сунув телефон под подушку, я вышла из комнаты.
У дверей мать разговаривала с мужчиной лет шестидесяти и парнем лет двадцати.
— Знакомься, это синьор Де Сальво, — с улыбкой представила она. — А вот его сын Никос. Его мама гречанка.
Возбуждение, зазвучавшее в голосе матери, помогло мне вынырнуть из воспоминаний и вернуться в настоящее — к новым знакомым, к ореховой скамеечке для коленопреклонения, к подставке для зонтов, покрытой осыпавшейся штукатуркой.
— Гречанка, интересно, — рассеянно отозвалась я и кивком головы пригласила отца и сына в гостиную. — Из какой части Греции?
Спустя двадцать с лишним лет в наш дом опять пришел отец, готовый служить моей матери. Маленький шар в груди запылал с новой силой.
— С Крита, — ответил Никос.
Тут он споткнулся о стопку старых настольных игр, и коробка с «Гусем»[4] упала на пол.
— Под ноги смотрите, — недовольно бросила я, глядя на раскатившиеся
