из секонд-хенда, и маму, только что родившую меня, затошнило от ее едкого запаха. Мать обожала корзину и видеть не могла одеяло, проецируя на них то, что думала о людях, в чьих руках они побывали. Итак, мне предстояло спать между милой ее сердцу корзиной, стоящей на полу, и ненавистным одеялом, лежащим на комоде. Мои вещи все еще хранились в его ящиках, я вынула старую футболку, надела ее, легла и закрыла глаза, чтобы разный хлам перестал давить на меня своим присутствием.

Подталкиваемая толпой, покидающей чрево парома, я прошла через турникеты транспортной компании «Каронте» и увидела свою мать. На ней было летнее платье до колен, ее волосы отросли ниже плеч, а лицо казалось совсем девичьим — по нему никак нельзя было предположить, что маме уже шестьдесят восемь лет. Я отметила, что с возрастом мать сделалась похожа на меня, будто бы дочерью из нас двоих является она, а не я. Мама улыбалась с той непосредственностью, которая когда-то была свойственна мне. Получается, я не потеряла эту непосредственность, а лишь передала ее матери. Та поинтересовалась, как прошло путешествие и почему я не прилетела самолетом. Я ответила что-то невразумительное, не желая говорить, что мне было важно приехать именно тем маршрутом, который я выбрала, — сесть на поезд в Риме, дождаться, пока в окне не покажется море, прокатиться вдоль него, выйти в Вилла Сан-Джованни, подняться на паром, который следует рейсом через Мессинский пролив, купающийся в лучах сентябрьского солнца, устроиться на палубе среди курящих незнакомцев, любоваться гребнями волн, движимых порывами сирокко, отыскать точку между Сциллой и Харибдой и удерживать на ней взгляд на протяжении всего перехода через пролив. В сущности, этот переход был главной причиной, ради которой я затеяла свою поездку.

Наш дом располагался между виа Кола Пеше и виа Фата Моргана — улицами, названными в честь мифических морских героев. На самом деле это был даже и не дом, а всего лишь уродливая надстройка на здании девятнадцатого века, пластмассовая корона на голове истинной королевы. Дом ветшал, балконы разве что не рушились, стоящая у входа статуя льва с волнистой гривой крошилась, когда-то красивые таблички с именами выцветали, а ставни из замшелого дерева еле держались на петлях. Здесь я родилась и прожила двадцать с лишним лет вплоть до того дня, когда уехала в Рим; мои детство и юность остались сторожить дом в компании ласточек, шорох крыльев которых я слышала даже сейчас, хотя сезон гнездования уже минул. Топчась на лестничной площадке рядом с матерью, пока та искала в сумке ключи, я вспомнила, что на фасаде дома напротив ласточки вили гнезда каждую весну. В детстве я выглядывала из окна и рассматривала их, а выходя из дома по утрам, непременно задирала голову и мечтала увидеть такие же гнезда под своим балконом. Чутье подсказывало, что весна — не время жизни, а время смерти, время гниения земли под красочным ковром цветов. Я хотела участвовать в этом обмане зрения и вдыхать весенние ароматы, я молилась, чтобы какая-нибудь ласточка построила гнездо под нашим балконом, а не под соседским. «Ну почему ласточки не выбирают наш дом?» — возмущалась я, усевшись в машину, чтобы ехать в школу, а мама, сосредоточенно выезжая задним ходом, рассеянно отзывалась: «Так даже лучше. Гнездятся они только там, где грязно».

Первый ноктюрн

Просыпаюсь и ощущаю в груди стеснение. Не надо было ложиться спать в этой комнате, да еще в такую рань. Возвращение — всегда ошибка. Мне тяжело дышать, и дело не только в пыли или приморском воздухе, от которого я отвыкла.

Я взрослая женщина, пригвожденная к темноте куклами своего детства. В других семьях хранят максимум одну куклу, в моей же было решено оставить всех. Та, что лежит в корзине вместо новорожденной меня, хлопает ресницами в полумраке.

Дома моих одноклассников были настолько воздушными, что, когда я переступала их порог, мне казалось, они вот-вот оторвутся от земли. Хозяева могли покинуть их в любое время, тогда как мы с матерью еле переставляли ноги по пути из одной комнаты своего дома в другую, прикованные цепями к старью, от которого не избавлялись. Мы хранили все, но не для того, чтобы чтить прошлое, а для того, чтобы умилостивить будущее. То, что служило когда-то, могло пригодиться опять; следовало верить в полезность давнишних приобретений и подарков и всегда быть начеку, чтобы ненароком ничего не выкинуть. Мы не выбрасывали вещи, чтобы не терять надежду, а не чтобы помнить, но они уже давно отыграли свои роли и теперь требовали причитающегося вознаграждения. Я чувствую на себе их укоризненные взгляды.

Непромокаемый полосатый комбинезон (его я носила в трехлетнем возрасте) дожидается детей, которыми я так и не обзавелась. Разная утварь, почерневшее серебро, люстры, завернутые в белую ткань, замерли в преддверии переезда в новую квартиру, которую я так и не купила в Риме. Боксерские перчатки, которые я надевала, когда приходила на потогонные занятия в спортивном зале с полом, застеленным холодящими прорезиненными матами (мне хватило нескольких посещений, чтобы понять — тут меня могут научить чему угодно, только не самообороне; в лучшем случае перестану комплексовать, что я самая слабая). Книги, пластмассовые игрушки, деревянные гребни, коробки с одеждой… Я хранила и подчинялась желанию хранить, надеялась и подчинялась желанию надеяться.

И вот сегодня я нахожусь в комнате, которую заполонили несбывшиеся планы и мечты.

Легкий ветерок пробивается через ставни, пробегает по засохшим листьям алоэ, умершего на балконе от перегрева. Я закрываю глаза, и на балкон, будто на сцену, начинают выходить воспоминания.

Первое. Однажды я помочилась в горшок одного из стоявших там растений. Проведя вечер на пляже с компанией приятелей, вернулась домой пьяная и, не имея сил дойти до уборной, сделала свои дела прямо на балконе.

Второе. Однажды на рассвете я сквозь сон услышала с улицы стук лошадиных копыт и решила, что мне приснилась проезжающая колесница или повозка. Утром я рассказала сон маме, она машинально кивнула, и на этом разговор закончился. Спустя какое-то время я гуляла по городу поздней ночью и выяснила, что топот мне вовсе не померещился — это мафиози перекрывали улицы и устраивали на них противозаконные скачки-палио, люди собирались здесь и делали ставки на несовершеннолетних жокеев и полудохлых лошадей. Мой безвольный район, зажатый между буржуазными постройками центра Мессины и многоэтажками спальных кварталов, подвергался нападкам со всех сторон. Я сильнее зажмуриваю глаза. Это плохая сказка.

Третье — испуг. Однажды ночью, когда уже решила уйти из дома и втихомолку