— Великолепно, — пожал плечами Ефим Евграфович.

Свистунов поднял пустой взгляд на гостя и разошёлся визгливым хохотом. Челюсть отвалилась, рассыпавшись по столу зубами, два из которых чудным образом превратились в кубики, съеденные червеподобными пальцами мгновение назад.

— Ты совсем не изменился! — отвернувшись в омерзении, прошептал Ефим Евграфович.

— Ох, как же я скучал по голосу любимого соседа, ты бы знал! — изрёк Филиппыч, становясь похожим на угря с лезвистыми лапами по всему телу. — Ух, а надухарился-то, полынью развонялся! Решил сразить меня зловониями? Только вы, живые, всё себе придумываете. Для успокоения дурью всякой голову забиваете. Я вот, Евграфыч, никогда подобной ерундой не занимался, жил на всю катушку и помер довольным, — тварь, лишённая твёрдых очертаний, имеющая десятки выпуклых глаз и широкий беззубый рот, добавила: — Только не помню, как умер.

Шаталин, наблюдая за сумасшествием сего действа, держа руку на сердце, воспринимал всё как театр абсурдных иллюзий. Он понимал, что, возможно, это его конец, ужасное завершение жизни в компании необъяснимого существа, некогда прозябавшего в деревне бесцельным выпивохой.

Ефим Евграфович совершил ход, мог лишить мертвеца нескольких свободных ячеек, что затруднило бы тому игру, но делать этого не стал. Взамен Шаталин пустил три фишки вперёд, а одну оставил в середине как островок для переброски остальной колонны в восемь шашек. Рисковый ход, которому он редко доверял, но всё же порой использовал подобную тактику.

От Филиппа разило кислой смесью гари и разлагающегося трупа. Ефим Евграфович заткнул нос и отвернулся в тот миг, когда Свистунов, а вернее, то, что он представлял собой в загробной жизни, творил в голове стратегию будущей победы или нелепость очередного шага. Из груди мертвеца вытянулась широкая ласта и объяла кубики. Те в секунду растворились, испустив шипение и струйный дым, закравшийся в маленькие носовые отверстия. Спустя короткий миг два глаза вывалились на стол. Бледные шары прокатились по деревянной поверхности и внезапно разорвались кровяными брызгами. Вместо них оказались зары. Погань передвинула фишки и заговорила:

— Ты, конечно, молодец, Ефимка! Мастер на все руки, знаток истории и первый на деревне рифмоплёт, а как владеешь топором, так каждый обслюнявится! Но меня интересует вот что: последняя наша игра-то закончилась ничьей, верно? Это что ж получается, тебя возможно обыграть?! За полвека знакомства с тобой я впервой был так близок к победе. А ты, дурак, психанул и спалил в печи доску. Не могёшь ты проигрывать, не могёшь!

— Потому ты и решил мне докучать? — голос Ефима погрубел. — Никак не успокоишься, чёрт смердящий! При жизни всю деревню кошмарил, а теперь и после смерти решил заняться тем же?! — схватил кубики и со злобой швырнул на игровое поле, но те пролетели мимо и, ударившись о склизкое тело чудища, застыли в нём, как в желе, показывая выпавшие точки. Старик передвинул шашки. Мертвец проследил за ходом, облизнулся и заговорил:

— Да ты пойми, Евграфыч, все люди разные, а ты тех, кто отличается от тебя, или инакомыслящих сразу в больные записываешь. Так нельзя!

Тело обрело форму рыхлой гусеницы с треугольной пастью на шарообразной голове. Хвост вилял над полом, разбрызгивая по нему клейкую белую субстанцию. Точно силой мысли он поднялся и поднёсся к острозубому рту, медленно расходящемуся в предвкушении. Едва язык прикоснулся к студенистому телу, зубы сомкнулись со щелчком, откусив кончик хвоста. Из него зафонтанировала кисельная субстанция, а вместе с ней вылетели две игральные кости и с треском упали на игровую доску. Между тем уродец продолжал говорить голосом Свистунова.

— Я всегда считал тебя лучшим другом, был рад каждой встрече с тобой, улыбался даже тогда, когда ты меня в жопу посылал. А шо я сделаю-то? Не буду же уподобляться тебе и отправлять в неудобные места, — он в мгновение рассыпался на десятки прыгучих ртов, что саранчой атаковали ноги Шаталина. Отвратные рты слюнявились и продолжали разрываться речью: — Я, Евграфыч, плохого слова тебе не говорил, когда видел, как ты мухлюешь в нарды, обманываешь меня, простофилю деревенского.

Шаталин напрягся, кожа на его лице погрубела. Рука с неприязнью смахнула с брючины один из ртов. Частица безумия, как и многое в этом доме, растеклась лужицей и просочилась в пол. Голос Свистунова становился глухим и отдалённым:

— И, кажется мне, Ефимка, я догадываюсь, почему ты трезвенника включил в прошлую новогоднюю ночь! Помню, поразился, когда ты не попросил меня бежать в магазин к Тамарке. Водку сам принёс, а пить отказывался, пёс?!

— На что ты намекаешь?! — Шаталин засучил рукава вязаного свитера, показав пустоте оберег, что вручила ему Тамара в магазине.

С потолка спустилась зелёная капля. Она глиняной массой выпятила нижнюю челюсть с зубами и заиграла на ней языком, как на рояле. Только вместо нот посыпались слова.

— Ещё одна никчёмная рюшка, — изрекала капля, вырастая в пульсации. — От чего оберегает эта безделушка? Ты же должен знать, прежде чем натягивать на себя что-то новое. Или ты из тех, кто читает лишь верхнюю строчку инструкции?!

Ефим Евграфович вырвался из оков монструозного сознания и вскочил с кресла. Его бледный силуэт выделялся в сумраке полнимого кошмаром дома. Сухое дыхание срывалось с губ, подёргивая свечной огонёк. Перед стариком порождалось нечто богомерзкое, не имеющее сходства с чем-либо, созданным природой. Словно сама смерть вдыхала жизнь в эту массивную грязную тварь, чьи лапы вытягивались из плотной кожи, покрытой наростами, как грибами. Голова разорвалась широкой пастью, и наружу вывалился длинный язык. Адово порождение поднялось во весь рост, превосходящий Шаталина вдвое. Множественные тонкие лапы, согнутые в трёх местах, держали под потолком массивное туловище, обросшее осклизлой шерстью. Оно смотрело на соперника овальным глазом из груди и выдыхало трупную вонь, способную ввергнуть в беспамятство.

— Мы не доиграли! — прорычало существо, чей голос значительно поменялся. Теперь он не был похож на тон Свистунова и доброжелательных нот в нём не звучало.

Монстр, чей вид наводил на Шаталина истинный ужас, силой мысли бросил игральные кости. Выпавший дубль удвоил ход. Ефим Евграфович невольно почесал подбородок, показывая свою слабость — боязнь проиграть. Губительная пытка терзала его хрупкую душу. Он не мог оторвать взгляда от сокрушающего облика создания, порождённого недрами анафемского мира. Оно позволяло себе передвигаться только вокруг гостя, хотя, должно быть, лелеяло идею полакомиться человеком.

Ефим Евграфович бросил кости. Глаза заблестели, а сердце запрыгало. Рука потянулась к фишкам и передвинула их по своим ячейкам. Затем он внезапно