Костров с любопытством глядит на младшую сестру своей «тридцатки». Внешне они почти близнецы, но он понимает, что эту начинили внутри более совершенной аппаратурой. Два года для конструкторов достаточный срок, чтобы напридумывать всякой всячины.

«Тридцать первая» если не лихо, то вполне культурно швартуется к причалу. «Молодец, Юра!» — одобрительно думает Костров. У него самого на первых порах получалось не так чисто.

Следом за адмиралом сходит на берег Левченко. И еще один сюрприз: на плечах у него погоны капитана второго ранга. Видимо, он совсем недавно получил новое звание. Он терпеливо выслушивает двойные поздравления, пожимает множество рук.

— И необмытого тебя под лай собачий похоронят! — шутит Костров, тормоша своего бывшего старпома.

— За этим дело не станет! — в тон ему откликается Юрий.

Потом адмирал Мирский собирает накоротке небольшое совещание. Назначает экипажу «тридцать первой» сроки отработки задач, затем, сухо кашлянув, объявляет:

— Обеспечивающим командиром у вас будет капитан третьего ранга Костров.

Его реплика вызывает оживление. Не часто обеспечивающим назначают младшего в звании, самого недавно имевшего «няньку». На губах Камеева играет язвительная улыбочка.

Когда утихает сумятица и Костров с Левченко остаются одни на лодке, Костров предлагает:

— Давай условимся, Юрий Сергеевич: в твою корабельную организацию я не буду лезть. Круг моих советов, — он специально делает ударение на последних словах, — круг моих советов ограничивается лишь центральным послом.

Левченко в ответ удивленно вскидывает голову.

— Что это так официально, Александр Владимирович? — спрашивает он,— Думаешь, меня заедает твое прикрепление? Ничуть! Я доволен, что мы опять вместе.

Он впервые называет Кострова на «ты», и это обращение стирает остатки былой неловкости их отношений.

— Спасибо, Юра, — негромко говорит Костров,— А теперь расскажи мне, что нового понаставили у тебя в отсеках...

Через несколько дней новая лодка отправляется в свое первое плавание. Вместе с командой на ней идут три представителя завода, наладчики схемы управления стрельбой. С виду инженеры совсем юнцы. Одного из них не выручает даже бородка «под Курчатова», отпущенная, очевидно, для солидности.

— Кто же из вас дорабатывал схему? — спрашивает его Костров.

— Все помаленьку, — улыбается паренек,— наше конструкторское бюро и вы, эксплуатационники. Кстати, вы утерли нам нос своим защитным приспособлением! Когда в КБ получили чертежи, то целую неделю разводили руками: «Как же это мы сами не додумались!»

Море встречает «тридцать первую» необычным для февраля затишьем. Лишь изредка оно, как ленивая кошка, выгорбливается пологой зыбью.

Инженеры ходят с кислыми минами.

— Нельзя ли где-нибудь найти плохую погоду, товарищ командир? — обращается к Левченко старший, тот самый паренек с бородкой. — Схему надо бы покачать как следует, проверить на живучесть.

— Потерпите чуток, товарищ Голубев, — смеясь, успокаивает его Костров. — Еще так накувыркаетесь, что тошно станет!

Он словно в воду глядел. Уже к вечеру задувает норд- ост, в несколько часов до белых барханов распахивает море. Лодка мотается по волнам, припадая на все четыре стороны, как расковавшаяся лошадь. Начинается толчея — самый неприятный вид волнения.

Чтобы дать экипажу возможность поужинать, Левченко заполняет носовую группу цистерн и разворачивается по волне. После этого миски уже не летят со столов.

А инженерам теперь не до еды. Двое из них лежат пластом, в кают-компанию приходит один Голубев. Зачерпнув ложку борща, он не доносит ее до рта, а, судорожно вздохнув, торопится прочь из отсека.

— Ну как схема? — спрашивает его Костров.

Конструктор только мотает головой, глянув па всех остекленевшими глазами.

Из записок Кострова

Приморье встретило меня звонкой весенней капелью. Хрупающий под ногами утренний ноздреватый ледок к полудню превратился в грязные лужи. Первый же шторм взломал и унес прочь в океан источенный влагой береговой припай.

Сызмальства я любил весну. Мог бродить часами по межам через сбросившую вьюжное покрывало озимь, любуясь нежной ее зеленью. Меня поражало и радовало буйное обновление земли, с бескрайними паводками и звонкой разноголосицей ручьев. Я убегал в лес, рвал целыми охапками душистые и сладковатые на вкус медунки, лепил из уцелевшего в оврагах снега катухи и швырял ими в пугливых, тощих после зимнего поста русаков.

А нынешнюю весну я наблюдал равнодушными глазами, вдыхал настоянный на прели и талом снеге воздух, и ни разу не защемило у меня в груди.

Я сторонился знакомых, мне отвечали тем же. Только Вадим Мошковцев по-прежнему навещал меня и снисходительно терпел мою раздражительность.

— Зря ты так переживаешь, старик, — говорил он. — У каждого из нас предки умирают. Таков закон природы. Тебе надо чаще менять обстановку, тогда быстрее пройдет твоя хандра. По праву старшего я беру над тобой шефство!

И он снова затащил меня в поселок рыбокомбината. На этот раз мы пришли не к общежитию засольщиц, а к стандартному финскому домику, одному из тех, в которых жили семейные рыбаки.

За низенькой штакетной оградкой громыхал цепью большущий лохматый лес. На его лай из двери выглянула женщина. Увидев нас, заторопилась к калитке.

— Заходите, пожалуйста, — сказала она, смущенно одергивая юбку.

— Мой друг, — представил меня Мошковцев. — Романтик моря и каютный затворник.

Ладную его фигуру облегало модное плащ-пальто, а я все еще носил опостылевшую за долгую зиму шинель. Мне показалось, что женщина окинула меня критическим взглядом.

— Катерина, — назвалась она. И, спохватившись, поправилась: — Екатерина Николаевна.

Я с опаской прошел мимо клыкастого кобеля, но он только добродушно мел землю кончиком хвоста.

В доме Вадим повел себя по-хозяйски. Плащ-пальто повесил на плечики, сунул ноги в домашние тапочки. А хозяйка куда-то заторопилась.

— Постой, Катюша, — задержал ее Вадим. И, обняв, пошептал ей на ухо. Женщина согласно кивнула головой.

— Куда ты ее послал? — спросил я.

— На стол сообразит. И прихватит по пути одну девулю. Все о тебе пекусь! — игриво пхнул меня Вадим.

— Ты ей свои деньги дал? Сколько с меня? — полез в карман я.

— Убери свой лопатник, — приказал Вадим. — Здесь с гостей денег не берут.

— Кто она тебе? — поинтересовался я.— Ей, наверное, уже за тридцать?

— Какое