— Нам вместе служить, товарищ командир, — делая над собой усилие, сказал капитан-лейтенант. — И я хочу, чтобы вы знали все...

— Я не требую от вас, Зиновий Николаевич, личных секретов.

— Это не секрет, это просто непорядочный поступок с моей стороны... За вашей спиной я ходил к флагманскому специалисту и требовал списания матроса Лапина. И не очень лестно говорил тогда о вас...

— Спасибо за откровенность. Я думаю, что впредь наши взаимоотношения будут более прямыми... Кстати, как вы смотрите на то, чтобы Лапина рекомендовать в военно-морское училище?

— Я не возражаю, товарищ командир.

В первую же субботу назначается традиционное «производство» Юрия Левченко в командиры. Для этого снят уютный ресторанчик «Прибой», стоящий на свайном фундаменте в самом углу набережной. Правда, он летнего типа и сейчас температура в нем бодрящая. Под настылым полом шебаршат холодные зимние волны, по залу гуляет пронизывающий сквознячок.

В центре банкетного стола — старший по возрасту и выслуге лет командир, он же тамада, бритоголовый Антонов. Рядом с ним — виновник торжества, которое идет по строго регламентированному церемониалу.

Заказан пятизвездный коньяк — соответствующий чину нового командира, а бокал Юрия Левченко размечен цветным карандашом, словно лодочный форштевень марками углубления.

— Все в сборе? — спрашивает Антонов и поднимает командирский нагрудный знак — серебристую лодочку. Звонко тенькнув, она падает на дно размеченного бокала.

— Почтим же, други, нашим вниманием нового товарища, — говорит тамада. — Пусть он знает, что будем мы ему добрыми учителями и советчиками!

В торжественной тишине бокал идет по кругу, и каждый отпивает по маленькому глотку, стараясь не пропустить свою метку. Последний глоток должен достаться производимому, чтобы тот мог вынуть заветный знак.

Весь ритуал продуман до тонкостей. Даже официантку временно выставили за дверь. В зале осталось суровое мужское морское братство.

— Желаем мы тебе, наш молодой друг, большого плавания, а твоему кораблю прочности прочного корпуса, и чтобы число погружений у вас всегда равнялось количеству всплытий! — глуховатым баском произносит Антонов.

Костров тоже смотрит на Левченко и думает о том, как преображает офицера гордая приставка к его имени — командир. Юрий вроде и ростом стал выше, расправились горестные морщинки возле его глаз, а на лице появилось выражение уверенности.

Пусть лодка Юрия еще не знавалась с морской волной, борта ее омывает пока маслянистая вода заводского затона, но так уж повелось па флоте: командир первым ступает на палубу новорожденного корабля и последним покидает его в случае гибели.

Мысли Кострова невольно переносятся в прошлое. Вспоминается ему, как не вытирал слез огромный человечище капитан второго ранга Котс, целуя напоследок обветренное полотнище кормового флага отплававшего свое корабля.

Пусть корабли не умирают,

А лишь меняют облик свой,

Но в превращеньях забирают

Привязанность сердец с собой.

Из записок Кострова

Телеграмму доставили ночью. Накануне был трудный день, я спал как убитый, рассыльный долго не мог меня растормошить.

— Товарищ лейтенант... Товарищ лейтенант... — как заведенный, повторял он

— Что такое? Тревога? — очнулся я наконец.

— Никак нет. Вас к дежурному по части.

Я знал, что на дежурство заступил капитан второго ранга Котс. «Тоже мне, метод воспитания — поднимать среди ночи», — злился я, путаясь ногами в штанинах.

— Заходи, Александр Владимирович, — приветливо сказал командир, когда я появился на пороге дежурки.

То, что он впервые назвал меня по имени-отчеству, настораживало. Взгляд Котса тоже был необычно серьезен, брови сведены к переносице.

— У тебя большое несчастье, — продолжал он. — Мужайся и не раскисай.

— Мама? — беззвучно выдохнул я.

Командир протянул мне телеграмму. Скупые строки разили, как пули.

— Не теряй времени, лейтенант. Срочно гони на аэродром. Документы готовы. Самолет в шесть утра.

Шофер гнал машину на полной скорости. Расхлябанная полуторка взбрыкивала на пригорках, я ударялся головой о фанерный верх кабины и не чувствовал боли.

В аэропорту шофер ругался с кассирами, ходил звонить начальнику, а я даже не поблагодарил, когда он принес мне билет.

Самолет не улетел далеко и застрял в Иркутске. Над Восточной Сибирью стоял циклон. Пришлось пересесть на поезд.

В Костры я добрался на третий день после похорон. Со двора еще не вынесли груды еловых лап. Ломкие, смерзшиеся ветки были прибиты на воротах. Дверь избы была заперта на ржавый амбарный замок.

Двоюродная тетка Лукерья Кострова принесла мне ключ.

— В одночасье преставилась Настасьюшка, — запричитала она, утираясь латаным передником. — Загодя вечор еще ходила за скотиной, а утром застали ее в беспамятстве. Все тебя кликала: сыночек, Шуренька... Пока гоняли за лекарем, она и кончилась. Грудная жаба, сказали, ее задавила. А ведь единого разочка не пожалилась, что в грудях болит!.. Охо-хошеньки святы, все под богом ходим. Сегодня живы, а завтрашним часом в сыру землицу покладут... В избе, Санечка, — уже без слез, деловито заговорила тетка, — как есть ничего не тронули, тебя дожидались. Только Милушку я к себе в пригон свела, рядом с Буренкой нашей поставила. Так за ними обеймя мне ходить сподручнее.

— Пусть и остается корова у вас, тетка Лукерья, — сказал я.

— Легко ты добром швыряешься, племяш! Оттого, может, что сам не наживал. На корову я тебе мигом покупателей позычу. Деньги-то небось не лишние.

— Хватает мне денег, тетка. Я вам дарю Милушку.

— Тогда я тебе хоть избу продать помогу, — затараторила обрадованная Лукерья. — Сруб у нее справный, тысяч восемь можно запросить...

— Это потом, тетка Лукерья. Теперь извините, я к маме пойду.

— И в горницу не заглянешь?

— После, когда вернусь.

Мамина могила, еще не запорошенная снегом, чернела на самом краю погоста. В изголовье венки можжевеловых и еловых ветвей — зимних сибирских цветов. Отметины над холмом пока не сделали. Не решили без меня, что ставить: крест или пирамидку со звездой. Только чуть поодаль вкопали узкую некрашеную скамью.

Я присел на краешек, задумался, и в памяти воскресли все обиды, когда-либо причиненные маме. Начиная