Женщины чутки к чужой беде. Соседка быстро заметила, что я не в настроении, и не приставала с разговорами, а только подливала в мой стакан. Может, хотела хмелем заглушить мою тоску.

Но хмель меня не брал, а тоска становилась все нестерпимее. За полночь она выгнала меня на улицу. Светлана поднялась было, чтобы проводить, но, увидев мой взгляд, остановилась на полпути.

Было на редкость тепло и безветренно. Луна перестала ежиться от мороза и походила на кривой мазок кистью в углу огромного серого холста, украшенного бисером звезд. Не застегнув шинели, будоража окрестных лаек, я кружил по сонным улицам рыбацкого поселка до тех пор, пока не наткнулся на комендантский патруль.

Старший патруля, такой же лейтенант, как и я, вовсе не желал мне зла. Отозвав меня в сторону, предложил застегнуться и посоветовал отправляться в часть. Обида и злость, целые сутки душившие меня, выплеснулись на этого вежливого офицера. Так среди ночи я оказался в базовой комендатуре.

Утром я объяснялся с Котсом в его каюте. И не стал юлить, а рассказал все, как было: напился и нахамил патрульному. Командир спокойно выслушал меня, усмехнувшись краешком губ.

— Вы, Костров, слышали анекдот о пьяницах? — спросил он. — Так вот: эти типы делятся на три категории — малопьющие, застенчивые и выносливые. Одних из кабака на руках выносят, другие сами идут, придерживаясь за стенку, а третьим, сколько ни наливай, все мало. К какой категории вы причисляете себя?

Я ожидал возмущения, даже оскорблений в свой адрес, но не подобного балагурства.

— Затрудняетесь с ответом? — невозмутимо продолжал Котс. — Ну что ж, за десять суток вы чего-нибудь надумаете. Вернетесь, продолжим наш разговор.

Гауптвахта находилась на другой стороне залива. Берегом туда дороги не было, и зимой в те края изредка ходил ледокольный буксир. Несколько дней мне пришлось дожидаться оказии. Это было унизительное ожидание. Я чувствовал себя так, словно на моем лбу горело клеймо каторжника.

А в камере я и вовсе скис. Почти не прикасаясь к еде, с утра до вечера, как паук-землемер, крестил ногами бетонный пол и бормотал, словно помешанный. Дверь камеры не запиралась, но за нею был серый цементированный дворик, в который выходили забранные решетками окна, а за ними — любопытные глаза моих сотоварищей по несчастью.

Придя в себя, я от безделья, а еще больше с досады стал пародировать «Евгения Онегина», которого знал наизусть целыми главами:

Жилплощадь, где страдал Евгений,

Была занятный уголок,

Все стены, даже потолок

Полны там были изречений

По адресу богов небесных,

А также в честь земных и местных.

В другое время за кощунство над Пушкиным я бы вырвал грешный свой язык.

Глава 16

«Левченко вызывали в кадры. Предложили хорошую должность в штабе флота. Наотрез отказался: хочет плавать. Кадровики пытались внушить ему, что без классов командиром его не назначат. Что это — вялковская теория правой стороны груди? Какая нелепость! Ведь Юрий во всех отношениях подготовлен не хуже иного «академика». Он ужасно расстроен, я его понимаю и сочувствую от души. Но не знаю, как же ему помочь. А что, если решиться и написать рапорт самому главкому?..»

В базу в тот раз Камеев возвратился темнее тучи.

— Доволен? — желчно выдохнул он в лицо Кострову. — Поднес другу фигу? Ну давай, выслуживайся, может, начальником штаба возьмут...

Сутулясь и сразу постарев, зашагал прочь.

— Вячеслав Георгиевич, постойте! — окликнул его расстроенный Костров. Но Камеев даже не оглянулся на его зов.

Только он не умеет долго выдерживать характер, и первым подошел мириться.

— Ловко ты меня провел, Шурик, — разминая пальцами сигарету, улыбается он. — Я уже торпедные аппараты приготовил, а ты вдруг как сквозь землю провалился! Ты — молодой талант, не чета нам, обычным ремесленникам.

— Бросьте прибедняться,— товарищ капитан второго ранга,— усмехается Костров.— У вас в активе пуд соли...

— Зато у тебя все впереди, — продолжает свое Камеев, — год-другой потрешься на мостике, и пожалуйте в академию! А тут одна дорога: лодку на слом, самому на пенсию.

— В академии двери для всех открыты, — замечает Костров.

— Не скажи! — восклицает Камеев. — В мое время верблюду легче было в игольное ушко пролезть. Мне, к примеру, трижды по молодости отказывали, а в четвертый раз потому, что устарел. Ну да аллах с ними, каждому — свое. Ну, а к нам ты собираешься заглянуть? — переводит он разговор на другое.

— Дел невпроворот. Сами знаете.

— Да, да! На амуры ты время находишь, — ухмыляется Камеев, но, увидев потемневшее лицо Кострова, поспешно отрабатывает задний ход: — Шучу, шучу! Словом, чтобы в субботу ты был у нас. Есть причина: моей Лидухе — только по секрету! — стукнет четыре десятка. Встретишь кое-кого из общих приятелей, — хитровато прищуривается он.

С огромным букетом роз Костров заявляется в кэчевский «голубятник». Среди гостей Камеевых он видит знакомых командиров и офицеров штаба с женами, начальника гарнизонного Дома офицеров со взрослой дочерью и еще нескольких человек.

— Здравствуйте, пропащая душа, — укоризненно говорит Кострову Лидия Дмитриевна, подставляя щеку для поцелуя.

Хотя некоторые из гостей проявляют нетерпение, Костров понимает, что хозяева ждут еще кого-то. Услышав звонок, с необычной поспешностью торопятся к двери.

Когда из прихожей в гостиную входит Мирский, Костров инстинктивно вскакивает с дивана, испытывая обычную в таких случаях неловкость. И не он один.

— Сидите, сидите, товарищи, — говорит адмирал.

В сером гражданском костюме он совсем не похож на педантичного адмирала, словно вместе с мундиром снял всю свою строгость. Сейчас это просто пожилой глава семейства. Рядом с ним жена, высокая располневшая женщина.

— Алевтина Корнеевна, — негромко, с достоинством называется она, подавая присутствующим узкую, но жесткую, как у селянки, руку.

А взгляд Камеева светится неподдельным торжеством: «Многие ли из вас удостаивались подобной чести?!»

Мирских сажают подле именинницы. Костров тоже оказывается неподалеку. Украдкой поглядывает на супругу адмирала. Адмиралов за свою службу он перевидал немало, а