Я кивнул и оставил ее там, поскольку чувствовал, что не должен больше с ней говорить, особенно в такой странный, такой не подходящий для нее момент; что наше общение было ошибкой, случайностью на работе, что она, красивейшая женщина Зыборка, просто не должна говорить с худым, прыщавым мной с жирной кожей. Что это Дарья – вершина моих возможностей.

Когда я вошел внутрь, Ярецкий лежал на полу в собственной блевотине рядом со сломанным столиком, в ореоле битого стекла. Кто еще оставался в сознании, осторожно обходили его, стараясь не наступить ни на него, ни в лужу блевотины пополам с алкоголем. Кто-то сказал, что прежде чем Ярецкий приехал на дачу, три дня без остановки принимал амфи, и потому-то Каролина и плакала так, поскольку все это ей уже надоело.

Дарьи не было в зале, не было ее и на кухне, но там зато раскачивался в приступе орфанного синдрома Быль. Вероятно, перебрал со своим же изделием. На кухонном столе стояло несколько грязных от шоколадного супа чашек.

– Вот это вставляет, Марек, – сказал Быль. – Хочешь еще немного?

– Я не Марек, – напомнил я ему.

– Святой Марек, король скороварок, – сказал Быль и принялся мерзко хихикать, хихикать так, что даже расплакался, и я знал, что он уже не ответит ни на один вопрос.

Я закурил, отпил глоток наливки «Коммандос» из стоящей ближе прочих, наполовину опустошенной бутылки.

Краем глаза я заметил, что Каролина вернулась назад в комнату, что садится на том же месте, где села, когда вошла сюда впервые, и теперь смотрит на Ярецкого неизменным, пустым взглядом, таким же, каким моя мать смотрела на отца, завернувшегося вместе с посудой в скатерть.

Я нашел Дарью наверху, с еще несколькими людьми: Аськой, Улькой, Квадратом и двумя девушками из школы, чьих имен я сегодня не вспомню, даже если мне приставить к голове пистолет. Помню, я стоял в дверях и смотрел на них, и никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Помню, я чувствовал себя словно призрак. Помню, как вдруг до меня дошло, что все они, в том числе и Дарья, а собственно, именно она, именно Дарья – совершенно чужая мне. Что она принадлежит им, а я принадлежу только самому себе.

Кажется, они играли во «флирт», были совершенно укуренными и пьяными. Дарья как раз вытянула карточку из лежащей в середине круга кучки. Вертела ее в руке и пыталась прочесть мелкий шрифт.

– Ты должна поцеловать того, кто сидит слева, или ответить, как ты потеряла девственность, – прочитала она с карточки и начала смеяться. Рядом с ней, слева, сидел молодой Бернат. Как и она – ржал: хриплым, мокрым смехом.

– Ну, давай, Дарья. Давай, поцелуй меня, – Бернат наклонился, на висках его проступали капельки геля, смешанные с потом, а на щеках были красные, свинские пятна.

– Да ни за что, отвали, – сказала она, отталкивая его – легонько и шутливо.

Помню, как я вдруг почувствовал себя так, словно мне кто-то обмотал желудок колючей проволокой и крепко ее затянул.

– Ну, Дарья, поцелуй меня, сука, ну что ты? – сказал Бернат.

Помню, как я спрятался за косяком.

– Нет, Бернат, не поцелую тебя даже через платок, – ответила она.

– У Дарьи есть парень, – сказала одна из девушек.

– Гловацкий? – спросил Бернат.

И помню, что я тогда хотел сказать: «Да, Гловацкий, сука ты такая», и войти в комнату, но не сделал этого. Карателем я был исключительно в своих мечтах. Хотя на самом деле хотел бы, чтобы он тогда стоял за мной.

– Да вертел я его, – сказал Бернат и добавил: – Дарья, ты охеренная. Я уже говорил тебе, что ты охеренная?

– Ты должна рассказать, как потеряла девственность, – с напором сказала Аська. А потом обернулась и единственная увидела меня, стоящего у косяка. И я помню, что она вообще на это не отреагировала, снова отвернулась к Дарье.

– А кто сказал, что я потеряла девственность? – спросила та со смехом.

– Дарья, ну ёлы-палы, – вздохнула Аська.

– Нет, я не стану об этом говорить, – сказала та, а я снова почувствовал, как за мной стоит кто-то – не Каратель, – кто-то трехметровый, темный, без лица.

– Ты должна поцеловать Берната, – сказал Квадрат и показал пальцем.

– Ну, давай, Дарья. Ты мне всегда нравилась. Ну, иди сюда, – сказал Бернат и обнял ее за плечи, а она (вместо того чтобы дать ему по лицу, вместо того чтобы резко сбросить его руку, вместо того чтобы выцарапать ему глаза) принялась истерически смеяться.

– Ну, давай, что ты смеешься? – Бернат придвинулся еще ближе.

«Они меня не видят, – подумал я. – Я – призрак, дух. Если увидят, она меня прогонит. Прозреет. Скажет, что не желает, чтобы я тут был. Чтобы я валил развлекаться в другое место. Чтобы возвращался в Зыборк. Что во всем этом нет смысла. Что не хочет меня никогда видеть. Что даже Бернат, толстый и глупый Бернат, лучше меня, умнее, сильнее, наверняка у него побольше бабла, он наверняка лучше ее развлечет».

– Ну, Дарья, давай, – сказал Бернат и притянул ее к себе, а она так смеялась, была такой мягкой, такой пьяной и укуренной, что совершенно не сопротивлялась.

И тогда она быстро поцеловала его в щеку и отвернулась в другую сторону.

– А теперь с язычком, ну, – пытался он придвинуть к ней свое вонючее свиное рыло.

Я стоял там и был словно взведенная бомба.

– Нет, отвали, – сказала она.

– Ну давай, – повторил он.

– Отвали! – крикнула она.

– Ну давай, – он придвинулся еще ближе.

И тогда, один-единственный раз, на долю мгновения появился Каратель. Встал рядом со мной, закурил, хотя в комиксах он не курил. Посмотрел на молодого Берната, посмотрел на меня и показал на свой пистолет в кожаной кобуре. И сказал:

– Этого совершенно не нужно, старик. Правда не нужно.

– Да? – спросил я.

– Старик, самое важное – тон голоса, – сказал Каратель.

– Что? – спросил я, несколько ошеломленный.

– Тон голоса, – повторил он громче, а потом исчез, прежде чем я успел понять, что голос его немного похож на голос Богуслава Линды [50].

– Оставь ее, сука, ты, хряк ебаный! – крикнул я, и все одновременно подпрыгнули и посмотрели в мою сторону.

– Гловацкий? – Бернат прищурился и встал. Потер кулаки. Был сантиметров на десять выше и килограммов на тридцать тяжелее, чем я.

– Оставь ее, сука, – повторил я.

Дарья смотрела так, словно пыталась вспомнить, как меня зовут. А Бернат шел в мою сторону, неловко, покачиваясь, наступая на рассыпанные по полу карточки. Карателя давно уже не было.