Едва весть о смерти Ондрейко разнеслась по деревне, к Анке стали приходить женщины. Пришла свекровь, древняя старушка, из тех, о которых говорят, что они одной ногой стоят в могиле. Слабенькая, она опиралась о руку Зузки — сестры покойного Анкиного мужа. Пришла Марка Столярка — бывшая подруга детства, а теперь товарищ Анки по работе. Потом стали приходить члены кооператива, знакомые, друзья мужа. Пришел и Яно Гбур. Голова его была опущена, словно у виноватого. Но, когда старый Голько, председатель партийной организации, пожал ему руку, он понял, что эти люди, которых он сторонился из-за своей несчастной женитьбы, принимают его снова к себе. Об этом свидетельствовали и доброжелательные кивки, и взгляды, говорившие, что он, Яно Гбур, хороший человек, что поступил он по-мужски, рассчитавшись с прошлым.

Были здесь даже те, кто за версту обходил Анкин двор, даже те, кто до сих пор не хотел иметь ничего общего с большевичкой и большевиками, с «колхозниками», как выражался старый Гржо, а с его легкой руки — большинство в деревне.

Пришел Мартин Гваляр, глава многочисленного разветвленного рода крепких хозяев. Он явился в белой рубахе и черном жилете, волосы его были жирно напомажены. Молча, потупив взор, он прошел среди людей, из которых многих считал своими врагами.

— Да утешит тебя господь-бог, Анка… — И Гваляр пожал ей руку своей рабочей, твердой как камень рукой. И этим пожатием, и этим решительным взглядом умных глаз он сказал все, что хотел: «Можешь рассчитывать на меня, Анка, в своем несчастье, можешь опереться на меня — ведь я заодно с людьми против такого зверя, как Гржо…»

Вслед за ним явились его братья, сыновья, зять-примак, невестки. А потом привалила и вся деревня — кроме семейства Гржо и старого Ягодника. Шли плачущие женщины, молчаливые мужчины; они говорили слова утешения, старались поддержать Анку, застывшую в своем горе.

Старая Вранярка, которая разругалась с Анкой из-за кооператива и поклялась всеми святыми, что скорее умрет, чем подаст Анке руку или глянет ей в глаза, так и склонилась перед Анкой, ткнулась лицом ей в грудь. Платок сполз с ее седых волос.

— Прости меня, Анка, прости, девонька моя… — горько заплакала Вранярка. — Против закона божьего пошла я, плохо с тобой поступила…

Слова Вранярки как бы вернули Анку к жизни. Губы ее дрогнули, искривились. Она страшно вскрикнула — у всех мороз по спине прошел, — закрыла лицо руками, рухнула на гроб, стоявший на столе, прижалась к светлой головке сына, такой неподвижной и прекрасной, и забилась в слезах.

— Поплачь, Анка, поплачь. Горе — оно, словно камень тяжкий, лежит на сердце. Только слезы унесут его…

И Анка плакала. Плачем наполнился дом, плакали все женщины, а мужчины отворачивались, неловко доставали платки и украдкой смахивали слезы. И среди рыданий раздавались скорбные выкрики:

— Ой, горе, горе, лютое горе!

— Какой же это был добрый мальчик, послушный, всегда воды принесет, сколько раз помогал мне, старой…

— Ох Ондрейко, Ондрейко, загубил тебя пес поганый…

И плач усиливался, искренний, непритворный. Мужчины выходили из комнаты, останавливались в сенях, во дворе, в темноте теплого летнего вечера. Молчаливые, растерянные, собирались в группки, не обращая внимания на недавнюю вражду, — сейчас они были объединены общим чувством. И в этой тишине вдруг сказал Мартин Гваляр, ясно и прямо, как говорил и поступал всю свою жизнь:

— Повесить бы стоило этого зверя! — И он пожал руки всем, кто стоял вокруг, и прежде всего старому Голько, председателю партийной организации. А потом поочередно к Голько подходили все гваляровские братья, сыновья и зять и пожимали ему руку с таким сочувствием, будто именно он, Голько, потерял единственного сына. Старый Голько был растроган: сердце у него сжималось, трепетало, его наполняла сила, любовь к людям.

— Люди, люди… хорошие вы… — повторял он, задыхаясь от волнения.

Мужчины понемногу расходились, исчезали группками в темноте ночи. А в доме стоял женский плач.

Яно Гбур покинул дом Анки вместе с Гвалярами. Они шли молча, и, только когда проходили мимо темного дома Гржо, Яно невольно поведал вслух свои думы:

— Да он и родного убьет, изведет за имущество. Сына-то загубил, заездил на работе — тот и помер от чахотки…

Мартин Гваляр утвердительно кивнул.

— Жадность это, Янко. Все это жадность мирская… А для нас это наука: овладеет тобой жадность — продашь душу дьяволу… Дьявольское это наваждение…

А молодой Мартин Гваляр, первенец старика, такой же сильный и высокий, как Яно Гбур, погрозил в сторону дома Гржо.

— А мы-то ему помогали, в одной упряжке ходили… Ах ты, свинья!..

В доме Гржо дрогнула белая занавеска. Будто кто-то испуганно отскочил от окна.

Яно Гбур грустно опустил голову.

— Продался я ему за лошадей, за имущество, за клочок земли. Как Иуда — своих предал, с богачом связался, жизнь искалечил…

Он остановился, стал прощаться. Его путь шел улочкой к ручью; Гвалярам надо было идти на самый верхний конец деревни. Прощаясь, старый Гваляр крепко пожал ему руку.

— Исправим, Янко, все, что напортили. Это будет нам уроком. Таков наш человеческий долг…

Придя домой, Яно не стал ложиться. Не хотелось ему спать. Ночь была чудесная: вышел месяц, весь из серебра, неподалеку мирно журчал ручей, ясень нежно шелестел листвою. Яно сел на пороге и в задумчивости пересыпал песок из одной руки в другую, внимательно разглядывая песчинки, вспыхивающие ярче других.

Пересыпая песок, он думал о жизни. Никогда еще ему не приходилось так размышлять — разве это крестьянское дело. Не создан он для таких дум; живет и будто все ему ясно. Если сам чего не знает, не может в чем-то разобраться, ему объяснят в церкви древним языком Библии, трудным для понимания, таинственным, ибо «промысел божий превыше разума человеческого…».

И все же Яно думал о жизни, о своей судьбе и о судьбе других людей, старался понять ее смысл, постичь причины явлений, их суть.

Всю свою жизнь он работал, не зная отдыха. И считал это естественным — ведь что может быть естественнее для человека, чем труд? Ему казалось естественным и то, что жизнь проходила однообразно, впустую, без радости, без переживаний. В душу его не очень глубоко запало учение о юдоли страданий и слез, какой должна быть наша земная жизнь, и о вечном блаженстве на том свете; но где-то в глубине сознания жила эта мысль, наверное унаследованная от отца и деда, страстных грамотеев и знатоков Библии, а не выношенная им самим. И если ему когда-нибудь и приходила в