Когда-то давно сад бабушки мистера Райдера поражал гостей буйством красок. Серебристая бегония-рекс ярко контрастировала с папоротниками и диким камнем ограды, пушистые маргаритки слепили глаза белизной, а низкорослые тюльпаны и флоксы сияли глубоким бургунди. Вокруг дома росли старые каштаны; в их тени загорались голубые и красные свечи люпинов, кремовые звезды камнеломок и желтые солнышки георгинов, а тонкие плети барвинка выводили к маленькому пруду, окруженному циньским жасмином и ивой.

Но главная гордость — розы. Первой зацветала оффициналис, алая монастырская, и ее аромат плыл над холмами, мешаясь с запахом лета. Сразу за ней — белая махровая альба, благородный фантин латур, смолистая мускоза и тускани, чьи бледно-розовые бутоны, раскрываясь, меняли цвет на насыщенный фиолетовый. А последней, как опоздавшая на бал первая красавица города, пинк шампань [вольная транскрипция от champney’s pink cluster’s rose]. Она стремительно, всего за одну ночь влетала в июнь и до самых заморозков украшала сад атласом душистых соцветий, переливающихся перламутром на фоне сирени, барбариса и фигурного можжевельника.

Сейчас сад был мертвым и голым. Земля на клумбах потрескалась от жары, тропинки пылили, а кустарники выгорали. Редкие сохранившиеся цветы казались насмешкой. Брошенные на произвол судьбы, они, как могли, выживали среди сорняков — вытягивались, чахли, хирели, — а лишенные их тени поджимали листья, не веря ни мне, ни палящему солнцу.

Я изо всех сил пыталась помочь. Натянув на руки брезентовые рукавицы, вырвала крапиву и колючий чертополох, выполола хвощ и щетинник, перебирая комки земли, вытянула длинные корневища пырея. Найденные в зарослях цветы поливала, подкармливала и затеняла, чтобы не выгорели. О восстановлении клумб даже не помышляла — сохранить бы остатки.

Измельчавшие луковицы тюльпанов я выкопала и, рассортировав и просушив, отправила в кладовую до будущей весны. Аккуратно подвязала люпины и разрыхлила землю вокруг чудом не сгнившей от застоя воды камнеломки. Срезала коробочки жасмина, оставив всего четыре, чтоб не тянули из без того тощих побегов силы, рассадила маргаритки и чуть не каждый час проверяла их, опасаясь, что не приживутся.

А при виде роз на глаза наворачивались слезы. Тридцать лет без ухода уничтожили фантин латур, мускозу и альбу, изуродовали тускани и пинк шампань, и даже непотопляемая монастырская роза после дождя начала стремительно зарастать серой гнилью. Я оборачивала влажной тканью поврежденные стебли, удаляла их и сжигала за чертой сада, но помогало плохо. Совсем не помогало, и все, что мне оставалось — смотреть, как гибнет освобожденный от крапивы куст, и молиться, чтобы нарезанные из самого крупного побега черенки укоренились.

— Да что ты ревешь, лицо все выревела, — ворчал мистер Ллойд. Первые дни он помогал мне — до тех по, пока не сорвал поясницу, вытаскивая из сада старую скамью.

— Жалко… — прошептала я и ушла к пруду. Людей я дичилась, пряталась, не желая разговаривать, и от Мартина, и от Джейн.

— Жалко ей! — крикнул вдогонку старик. — Себя лучше пожалей, на кого похожа!

На нищенку. Воровку из Уайтчепела. Чокнутую из приюта «Виллоу», пугавшую рыданиями других сирот.

Ллойдов я тоже напугала, когда Джейн увидела, что меня нет, а кухня залита кровью. Валлийка едва дождалась брата с охоты, а как только он появился, велела запрягать коня.

Старики нашли меня на развилке, ведущей к «Медным Букам». Обняв сумку, я сидела под указателем и икала, задыхаясь от боли в воспалившейся руке. Мистер Ллойд тогда перенес меня в телегу и, зыркнув на Джейн, — Только попробуй что-то сказать — направил взмыленного шайра в сторону города. И бессильно выругался, когда горизонт опрокинулся, а мы снова оказались на перекрестке: «Ландон — 300 миль, Кэрдифф 160 миль, Ливерпуль 100 миль», и ниже «Дрэгон Хиллс». К брату присоединилась миссис Ллойд, обещая прибить Александра, как только он появится, а я тихо заплакала, уткнувшись лицом в ее юбку.

Я вообще плакса. Последние дни я даже не замечала, что плачу, только вытирала глаза, если их затягивало туманом, и снова наклонялась к цветам. С ними лучше, чем с людьми. Они не лгут, не умалчивают и не предают, не бросают и отвечают лаской на ласку. Только умирают, если за ними не присматривать. Я постараюсь сделать так, чтобы они выжили: этого хотел Александр, и лучше быть садовницей герцога, чем его любовницей.

У меня обязательно получится. Должно же у меня хоть что-то получаться, раз уж я такая непрокая! — не смогла стать леди, не удалось невестой, не вышло даже служанкой в приличном доме — и я сутками возилась в саду, выхаживая цветы и кустарники, выбирая граблями водоросли из мелкого пруда и отчищая от лишайников декоративные камни. Иногда кружилась голова. Дожидаясь, пока слабость пройдет, сердце уймется, а земля перестанет выплясывать, я сидела в тени каштанов, стараясь не смотреть на окно спальни Александра. Однажды уснула. Открыла глаза на рассвете от тесноты, жара и мокрого по лицу — меня укрывала зимняя куртка мистера Ллойда, ноги придавил Один, а пылающий лоб обнюхивала Снежная. Кажется, это было два или три дня назад. Точно не помню.

Я потерла виски через хлопок косынки и прерывисто вдохнула тяжелый предгрозовой воздух. С моря шла туча, но у меня еще есть час, прежде чем она доползет до коттеджа.

Я поправила пропитанную лекарственной мазью повязку на руке, натянула чистую тряпичную перчатку, поверх — брезентовые варежки и снова взялась за садовый нож и миску с растворенными в воде кристаллами марганца: я ополаскивала в ней лезвие после каждого среза.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ Шевелить левой рукой было больно. Палец, с которого я содрала артефакт, все не заживал; он опух, стал багровым, ныл и дергал, то опаляя запястье жаром, то, наоборот, простреливая морозом. Я займусь им потом, когда закончу с розами — не хватало, чтобы серая гниль перекинулась на можжевельник.

Нож с хрустом входил в зеленые снизу, но уже белесые у верхушки стебли, брызгающий сок напоминал кровь, а холмик…