Увидел их весла, сиротливо лежащие на берегу, пинком сбросил в воду. Весла хлюпнули и уплыли вниз по течению. На берегу было пустынно. Какие тут могут быть воры! Какому дураку взбредет в голову ночью воровать лодку?

Шурка шел неторопливо, по-хозяйски поправлял на плече ружье, с сознанием собственной нужности и важности. В ушах Шурки еще звучали слова замурзанной Аньки: «Помер». Но главное — ее равнодушный и спокойный голос. Значит, они хотели украсть лодку, а за эту лодку Анькина мать выплачивала бы деньги…

— Дурацкие порядки, — вслух сказал Шурка. — Почему она должна платить деньги, если какие-то сволочи вздумают украсть лодку?

Ему сейчас захотелось встретиться с настоящими ворами, стрелять, бороться, отнимать нож и, истекая кровью, все-таки задержать преступников. Шурка был настроен решительно.

Но воров, как на грех, не было. Он дошел уже до конца и повернул обратно. И вдруг услышал шорох. Он доносился из-за огромного пузатого баркаса и был таким явственным, что сомнений быть не могло — там кто-то есть!

Шурка замер и стал прислушиваться. Шорох повторился, и сейчас уже гораздо громче. Шурка почувствовал, как ему стало жарко. У него затряслись руки. Воры!

Он так перепугался, что не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Первой его мыслью было — присесть и затаиться.

А за баркасом уже шуровали вовсю. Там что-то скребли, кто-то вздыхал, и Шурка отчетливо слышал чей-то шепот.

— Руки вверх! — заорал Шурка, пугаясь своего крика, и от испуга крикнул еще громче: — Руки вверх, говорю!

Шорох прекратился.

— Выходи, — прошептал Шурка, — стрелять буду…

Никто не выходил.

— В последний раз говорю, — плачущим голосом проныл Шурка, — выходи, позову милицию…

«Что я плету? — пришло ему в голову. — Откуда здесь милиция?»

Из-за баркаса выбежала собака. Обыкновенная черная дворняга с коротким обрубленным хвостом. В зубах она бережно несла обглоданную кость…

В избушке на курьих ножках было тепло. Иван сидел на топчане. Анька примостилась рядом и, мечтательно закрывая глаза, пискляво пела:

Зачем вы, девочки, красивых любите?

Непостоянная у них любовь…

Шурка повесил ружье на гвоздь, разделся и кратко сказал:

— Порядок. Воров пока не предвидится.

Евгений Сливкин

СТИХИ

ПОХВАЛА ЧЕРЕПАХЕ

Среди зверья не стало страха —

хватают руку мягким ртом,

но, как спартанец, черепаха

не расстается со щитом.

Она с людьми умеет ладить,

но не умеет — угодить.

Ее сквозь панцирь не погладить,

а наступив — не раздавить.

К земле прикладывает брюхо,

полет под веками тая.

Невозмутимая старуха,

не ты ли бабушка моя?!

ПТЕНЕЦ

Хлеб не клевал,

водой не хлюпал,

куриной не гулял страной:

еще над ним скорлупныи купол —

затянут белой пеленой.

Птенец!

Поторопись потрогать

мираж:

взошла твоя тропа!

И месяц — как звериный коготь!

И не спасает скорлупа!

Ты встанешь

голеньким и юным:

на пятках — шпоры,

клюв — у лба,

и гребень…

Главное — проклюнул!

Все остальное лишь судьба.

ПРАВИЛО ХОРОШЕГО ТОНА

Уступаю старшему место под солнцем,

уступаю младшему место под луной,

потому что верю: мне звезда найдется,

новая планета будет надо мной.

ТЕННИСИСТ

Пересекаю парк по хорде.

Дождит. С деревьев сдернут лист.

Отважно мячик бьет на корте

промокший мальчик-теннисист.

Костюмчик узок и застиран,

но тренировано плечо!

Наедине с осенним миром

он дышит слишком горячо.

Как он без промаха… ракеткой!

Забыл, наверно, обо всем!

И, как зверек, железной сеткой

большого корта обнесен.

«На горизонте парус — это март!..»

На горизонте парус — это март!

Февраль уже готовится к отходу.

Он двинется, подобно пароходу

без капитана, компаса и карт.

Горячая звезда ныряет вниз

и в облаке проделывает прорубь.

Проснулся перед смертью старый голубь

и воркованьем огласил карниз,

что означало — он готов к весне,

не сетует ничуть на скоротечность,

что кто-нибудь другой умрет во сне

и в дураках останется на вечность.

Анна Сухорукова

КРУГИ ПЕЧАЛИ

Рассказ

Катя еще утром дала себе слово ни за что не звонить Борису. Она только проснулась, еще не открыла глаз, не видела залепленных туманом окон, но на грани теплого сна и знобкого возвращения в бодрствование она поклялась себе, что звонить Борису не будет. Она открыла глаза, увидела серую муть за окном, и на сердце стало совсем тоскливо. Она встала, без охоты выпила стакан крепкого чаю и села работать.

Работы было много, и это радовало. На часа три-четыре она обеспечена делом. К понедельнику Катя обещала перевести большую статью. Давно обещала — два понедельника тому назад. Катя не любила технических переводов и обычно не брала их, а если брала, то мучилась, откладывала до последнего, а потом сидела не разгибая спины. Так и теперь. Она могла бы понемногу каждый день. А вот теперь будет сидеть целый день. Сегодня воскресенье, а тут сиди. «И хорошо, — подумала Катя. — Очень даже хорошо». Машинка бойко застрекотала. Катя знала лексику, и вообще статья не была трудной. И это было как хорошо, так и плохо. Работа не занимала всего Катиного внимания, и она нет-нет да и начинала думать о том, о чем бы ей вовсе думать было не надо.

Борис в пятницу сказал, что в субботу он занят. Приехал его редактор из Москвы всего на один день, и они должны посидеть. Должны так должны. А в воскресенье он с утра должен забежать к Голиковым. Там какое-то дело, и тоже срочное — и не Бориса, а Севкино… Кате, в сущности, было все равно, какое дело и куда он должен забежать. Важно, что он не может прийти к ней, к Кате.

Машинка стучала: «Жди. Жди. До встречи, Малыш, жди!» Борис сказал, что у Голиковых пробудет часа два, ну три, а потом свободен. «До встречи, Малыш. Жди!» «Жду. Жду, — сказала Катя вполголоса. — Жду,