Он постоял в задумчивости еще с минуту, потом сунул руки в карманы и, не говоря больше ни слова, вышел из комнаты. Через несколько секунд я услышал, как за ним тихо притворилась входная дверь.

Какое-то время я смотрел стылым взглядом в опустевший проем. Затем, осознав, что продолжаю сжимать в руках чашку с глинтвейном, неторопливо выпил вино и наполнил крышку опять. Глинтвейн принес в мое тело живительное тепло. Оно приятно растеклось по груди, медленно опустилось в живот и побежало к ногам. Вскоре ступни оттаяли и запылали. В голове зашумело, и ко мне вновь подступила дремота.

Я перебрался с линолеума на диван и с блаженством укрылся пледом. Все реже и реже размыкая свинцовые веки, разморенный и жаркий, я с последней надеждой поглядел над собой. Все было тщетно: звезды и густо-черное небо, как прежде, незыблемо возвышались вверху — потолок так и не появился. Я в бессилии сомкнул глаза и натянул на голову покрывало…

6

Было еще не темно. Угасание августовского дня едва обозначилось зарождением сумерек, обильно разбавленных последними лучами закатного солнца. Стараясь не поскользнуться на гравии, я осторожно спустился со склона, прошел по деревянным мосткам и остановился на глинистом бугорке у самой кромки воды.

Незажженные прожекторы висели на металлической шее подъемной стрелы огромными консервными банками. Из плотно задраенных иллюминаторов, кажущихся слишком маленькими для столь внушительного сооружения, сквозь толстые неясные стекла наружу вяло сочился бледный электрический свет. Я внимательно осмотрел тусклые пыльные окна, обращенный к берегу высокий плоский борт крана, и еще раз прочитал про себя его название. Буква «Ц» в слове «Ганцлер» была смазанной и после подправленной. Краска вытекла за границы шаблона, и от этого контуры буквы получились неровными, излишне широкими.

Я закинул сумку подальше на спину и ступил на трап с зыбкими поручнями. Под тяжестью моих шагов сходни гнулись, играли и жалобно попискивали испуганной мышью.

Оказавшись на судне, я поддернул сползший ремень и окинул взором пространство перед собою. На палубе никого не было. Между двумя железными кубическими надстройками висела бельевая веревка, на ней болтались линялые рабочие брюки и такая же, с ними в комплект, линялая черная куртка. Тут же, рядом с робой, на слабом ветру полоскались мужские трусы, футболка и несколько пар серых носков. Я постоял возле трапа и пошел вдоль борта, стараясь ступать по палубе осторожно, легко, как можно мягче.

Я обошел ближнюю, большую надстройку, кругом и обнаружил в ней дверь с обрезиненными заглаженными углами. Вторая надстройка, по моим представлениям, должна была возвышаться над машинным отсеком. Я еще раз огляделся по сторонам и, убедившись, что другого прохода нет, повернул ручку вниз и отвалил массивную дверь.

Глубоко внутрь уходила крутая узкая лестница, состоявшая из частых стальных ступеней с ребристой поверхностью. Внизу было слабо сумеречно, чисто и тихо. Из открывшегося проема доносились теплые запахи кухни и человеческого жилья. Я встал на ступени, притворил тяжелую дверь и, опираясь на шедший вниз поручень, неслышно спустился в железное чрево крана.

Лестница привела меня в начало полутемного коридора. По одной его стороне был виден ряд одинаковых, плотно закрытых дверей, напоминавших двери железнодорожных купе, а по другую, справа, как мне казалось, шла сплошная перегородка. Я двинулся по коридору, но не успел пройти и нескольких метров, как неожиданно сбоку, в перегородке, открылся вход в освещенное лампами квадратное помещение. Опасливо в него заглянув, я вошел, снял с плеча сумку и опустил ее на блеклый истертый ковер.

Комната, в которой я очутился, по всем признакам, служила столовой. В ней находились прямоугольный обеденный стол, диван углом, тумбочка и телевизор. В смежном отсеке располагалась корабельная кухня: через раздаточное окно в переборке были видны раковина и электроплита, на которой стояли кастрюля и эмалированный чайник.

Я подошел к столу, опустился на дерматиновое сиденье дивана и заглянул в стоявшую на столе высокую кружку с отколотой ручкой. В кружке осталось немного черного кофе, дешевого, кисло вонявшего, в котором плавал большой мертвый комар. Я поставил кружку на место, навалился спиной на спинку дивана и прикрыл на секунду глаза.

Первый осмотр я сделал, теперь оставалось лишь ждать. Хромой должен быть где-то рядом, недалеко. Чайник наверняка еще теплый, размышлял я, да и свет в столовой горит, значит, он тут, значит, скоро придет…

Я еще посидел на диване и с неохотой поднялся. Зашел в кухню и потрогал ладонью чайник — белый, пузатый, в нежно-синих цветах, потом снял крышку с кастрюли и помешал половником небольшие головы щук с выпученными меловыми глазами. Уха вкусно пахла наваром, перцем и зеленью и была еще теплой. Я бросил половник в бульон, возвратился назад и стал изучать столовую пристальней.

Обстановка в ней была лаконичной — мизер вещей, необходимых при временном проживании. В правом верхнем углу на специальном кронштейне висел небольшой телевизор, под ним стоял, приваленный к стенке, спиннинг с резиновой рыбкой. Слева от спиннинга, рядом с диваном, старомодная тумбочка. На тумбочке в широком горшке рос пышный куст каланхоэ, а рядом стояла черно-белая фотокарточка молодого мужчины с мальчиком на руках.

Фотография и каланхоэ — вот те детали, которые хоть как-то, пусть отдаленно, создавали намек на домашний уют в этом малообжитом помещении. Хромой, скорее всего, живет на кране один. Об этом свидетельствовали и сушившееся на веревке белье, и одна пара кроссовок на лестнице, и одинаковые окурки в полулитровой банке, стоявшей на выступе переборки. Наличие всего одной кружки на решетке сушилки также говорило в пользу этих догадок.

Я поднялся с сиденья, приблизился к тумбочке и от нечего делать взял фотографию в руки.

Снимок был старый, с фигурно обрезанной кромкой. Если судить по одежде и стрижкам мужчины и мальчика, сделан он был в шестидесятых годах двадцатого века. С первого взгляда было заметно, что на фотографии запечатлены сын и отец. Родственное сходство между мужчиной и мальчиком бросалось в глаза и сомнений не вызывало. Волосы у мужчины густые и русые, немного волнистые, уложенные назад по моде тех лет. Одет он в темный костюм и рубашку с расстегнутым воротом. Лицо светлое, с открытой веселой улыбкой, обращенное к сыну с ласковой нежностью. Мальчик сидит на руках у отца серьезный, смешно подбоченясь, с пониманием важности своей роли в этот момент. На заднем фоне видны летняя улица южного города, легко одетые люди и громоздкий жукообразный троллейбус. Мальчику на вид года