Дальше – провал, пауза, и вопросов возникает немало. Почему в поздние годы Бахтин, вспоминая своего приятеля-противника Б. М. Энгельгардта, даже не упомянул его книгу о формализме?[85] «Он эту книгу критиковал в своей книге против формализма», – пишут американские биографы Бахтина[86]. В таком случае, перед нами хронологическая загадка: книга Энгельгардта «Формальный метод в истории литературы» (1927) предвосхищает возражения, выдвинутые Бахтиным и Медведевым в книге «Формальный метод в литературоведении» (1928). Загадка же в том, что написанное Энгельгардтом читается так, будто написано прочитавшим книгу Бахтина-Медведева, которая ещё не вышла. Энгельгардт, отвечая оппонентам, цитирует их дословно, однако без кавычек. Не было ли там конфликта и не была ли положительная рецензия Луначарского на книгу Бахтина политической поддержкой автора? Похоже на сигнал закулисной борьбы. Кого с кем? Если вспомнить страшную судьбу Энгельгардта и тяжкую долю Бахтина, а также связи его соавтора П. Н. Медведева, литературоведа в штатском, как сообщается в альманахе «Атеней», то разыгралась ещё одна трагедия, не раскрытая до сих пор.

Нашёл ли Бахтин, хотя бы отчасти, общий язык с властями? Речь идет не о реабилитации и тем более не осуждении вовлеченных в ситуацию, прежде всего, самого Бахтина. Время осуждений и реабилитаций прошло, нам предоставлена возможность понимания, позволено определять, не опасаясь из определения сделать политический донос. Разумеется, для сложившейся тогда ситуации надо искать особые слова, как выразился Сергей Бочаров[87]. Но надо искать, не забывая, кто был соавтором Бахтина и что Бахтин оказался всего лишь сослан, а это отмечается всеми, кто об этом пишет, однако не делая выводов.

В сороковых годах, когда Бахтин представил в ИМЛИ кандидатскую диссертацию о Рабле, доброжелатели предложили дать ему сразу докторскую, а это всегда вредит, вызывая зависть (в те же годы моему деду рецензенты его кандидатской предложили дать докторскую, и на него поступил донос как космополита). Над Бахтиным из-за медвежьей услуги доброжелателей опять нависла опасность политического осуждения. Кто были доброжелателями и кто отрицателями, снова – пробел. Однако положение уравновесил Самарин, критикуя академически неосновательность концепции, и его отрицательный отзыв сыграл роль своего рода охранной грамоты. Проглядеть пренебрежения фактами Роман не мог, и когда уже в наши дни многострадательная диссертация благодаря Вадиму была опубликована, я от Яусса, прочитавшего книгу Бахтина, услышал, что бахтинская концепция карнавала не подтверждается исторически[88].

Современные смельчаки не чувствуют атмосферы нашего времени и осуждают Самарина, чей отрицательный отзыв оказался спасительным. Мудрствующие над мениппейностью не интересуются амбивалетностью тогдашней реальности. Но американские биографы Бахтина дали себе труд восстановить обстановку вокруг защиты и назвали некоторые имена pro et contra диссертанта, и каждое из имен обозначает политическую позицию, занятую каждым участником спора ещё с двадцатых годов. Всё это были участники борьбы без правил, борьбы не людей, а лагерей – схватка стенка на стенку. Всё тот же спор вспыхнул в середине 40-х по поводу диссертации о французской литературе шестнадцатого столетия. Мой отец незадолго до того, как его исключили, на улице встретил одного из участников спора, профессора Нусинова, высказавшегося в поддержку Бахтина. Вернувшись домой, отец стал рассказывать матери о встрече. Я, как обычно, слышал и не вслушивался, мне дела не было до того, о чем и о ком говорил отец, но я не мог не слышать сказанного с тревогой: «У Нусинова, очевидно, мания преследования». Имя «Нусинов» не говорило мне ничего, но слово преследование слышал я каждый день. Теперь, читая статьи Нусинова, понимаю, что Исаак Маркович сам преследовал, навешивая ярлыки своим литературным противникам. Его агрессия естественно вызвала удары ответные, Нусинов оказался вытеснен из советских критиков первого ранга, несколько сменил вехи, однако не совсем унялся, и когда началась антикосмополитическая кампания, ему в порядке реванша припомнили старые заслуги, и он был репрессирован.

В марксистском семинаре Гронского, в котором мы со Строчковым участвовали, состоял прежний сторонник Нусинова, в мое время – неприметный сотрудник Архива Горького. Мне он казался мало что знающим о марксизме: ни разу не выступил, и вообще не помню, чтобы он произнес хотя бы одно слово, если же к нему обращались, то его, далеко немолодого, называли Федей. А это был натерпевшийся и утихший, некогда учивший других марксизму, критик и публицист Федор Левин, один из «вульгарных социологов», в конце 30-х годов разгромленных, и с тех пор «Федя» как марксист-теоретик принял обет молчания.

Обличающие Самарина как губителя Бахтина не хотят найти его отрицательной рецензии. Заушательски упрекают и внутреннего рецензента, зарезавшего повесть Булгакова о Мольере, а высококвалифицированный рецензент указал, что сочинение в жанре, допускающем творческий вымысел, не отвечает требованиям хотя и популярной, но все-таки научной серии «Жизнь замечательных людей», представленная рукопись – не по жанру. Юрий Тынянов вместо заказанной ему учебной брошюры о Кюхельбекере создал историко-биографический роман «Кюхля», и труд его не зарезали благодаря сочувственной групповой поддержке, у Булгакова в те же времена сплоченного окружения не было, не было и у Бахтина, растерявшего своих единомышленников. Так что, зная Романа, у которого дома висел портрет генерала Скобелева, решусь сказать: выдал он Бахтину отрицательно-охранную грамоту из чувств патриотических.

Под многослойным покровом множества обстоятельств каждый всё-таки гнет в свою сторону, и надо знать, почему гнет и что у него за сторона: истина конкретна. Только ли у нас идет и шла такая борьба? Идет и шла всюду – цивилизованно. Вадим, предвидя возможность атаки не цивилизованной, хотя и квалифицированной (что ещё хуже), уговорил Бахтина, когда дело дошло до печати, хотя бы назвать наших авторов, которые тоже писали о Рабле, а не то растерзают, и Бахтин назвал, однако махнул рукой: «У них всё по-другому!» Михаилу Михайловичу хотелось думать о смеховой культуре так, как хотелось Дон Кихоту убеждать себя, не проверяя лишний раз, прочно ли картонное забрало, разлетевшееся на куски после первой пробы.

Недомыслие или лукавство? Эта черта дон-кихотства не принята во внимание большинством истолкователей романа. Между тем Сервантесом подчеркнуто у Дон Кихота пренебрежение фактами: «Это и не важно, главное ни на шаг не отклоняться от истины». У Дефо, подражавшего Сервантесу, Робинзон, претендующий на достоверность, тоже не сводит концы с концами: уверяет «разделся до нага» и тут же набивает «сухарями карманы». Случайная или намеренная несуразица? У Чехова в комических сценах «Вишневый сад» амбивалентность поведения безответственных, но добропорядочных людей, насколько могут быть добропорядочными безответственные, определяется отчаянным возгласом их вопрошающего: «Вы