Шрифт:
Закладка:
Пока Кирос так блестяще не спас нас от кораблекрушения, я уже, признаюсь, стала сомневаться, Такой ли он хороший мореход, как сам утверждает. Да и другие задавали себе этот вопрос.
Например, полковник начал разговоры, что “паршивый португальчик” ничего не понимает. А ещё я знаю, что “паршивый португальчик” жалуется на грубость полковника. И на то, что высшее командование снисходительно к его грубости. Инес слышала много тревожных пересудов на этот счёт. Я же сама не знаю: и слышать это хочется, и хочется не знать, что эти люди болтают друг про друга. Или про нас...»
Пятница, 28 июля 1595 года. Маркизские острова. Письмо Исабель Баррето
«Пишу тебе, querida mia[18] Петронилья. Я так часто о тебе думаю.
О тебе Петронилья: мне так недостаёт твоей мудрости и богобоязненности. Интересно, что бы ты сказала про сплетни кое-каких моих товарищей?
Пишу тебе, потому что заметки, которые я вела по внушению дона Альваро в помощь его отчёту, никуда не пригодятся. Включать их в официальный рапорт он и не собирался. Он его сам диктует королевскому нотариусу — нашему присяжному писцу.
Вообще здесь каждый ведёт свой журнал. Кирос — свой. Все четыре штурмана и три капитана — свои. Альваро ведёт целых два: официальный вместе с нотариусом, а для себя какие-то записи и расчёты чёркает сам.
А мой журнал супруг, выслушав рассказ о последних днях, велел уничтожить. Поэтому я продолжаю писать для тебя в надежде рано или поздно передать это письмо лично. А не то сделаю, как Христофор Колумб — властитель дум Альваро, образец, дорогой сердцу Кироса... Как Колумб, запечатаю свои бумаги в бочку, да и швырну в море. Шучу. Как не шутить! Мы только что прожили один из прекраснейших дней в жизни. Мы причастились Святых Даров, и в наши сердца снизошёл мир.
Вчера, в четверг 27 июля, мы уже было решились с великой скорбью на душе оставить Маркизские острова и продолжить путь к Соломоновым, но оказалось, что Мерино-Манрике всё-таки нашёл на Санта-Кристине бухту, в которую Кирос согласился войти. Сегодня утром мы так и сделали.
Вообрази огромные тёмно-зелёные пики, почти отвесные, поросшие лесом, амфитеатром обрамляющие кругозор. У подножья гор вообрази пальмовые заросли, за которыми виднеются кровли из веток. Деревня, должно быть. И ещё ручей, текущий с гор через всю долину до моря, разделяя амфитеатр на две равные части.
Теперь вообрази справа, прямо над узкой полоской песка, холмик, весь покрытый цветами и травами. Там-то падре Серпа и решил служить мессу.
Оставив на борту канониров, мы погрузились в шлюпки. Я чувствовала, как пульсирует кровь в моих жилах в такт взмахам вёсел.
Кто передаст, как бедные наши тела после многих месяцев в море неуверенно, жалко раскачивались на земле? Как робки и тяжелы были наши шаги, оставлявшие глубокие следы на чёрном берегу, никогда не видавшем христиан? Как страшно нам было оставлять без присмотра шлюпки? С каким ужасом мы отходили от берега в сторону холмика, куда нас вели священники? Не говорю уже, какое было потрясение, когда перед нами во всю ширину прибрежья вдруг возникли туземцы. Они были похожи на тех, с Магдалены, но обнажены не полностью, кроме детей. Женщины были одеты ниже пояса и тоже в синих татуировках. Дикари, как и мы, шли рядами, мужчины впереди.
Должно быть, Петронилья, мои рассказы об индейцах тебе скучны. По крайней мере, не особенно интересны. Но ты будешь рада узнать, что эти люди, никогда не слышавшие о Боге, были потрясены сиянием Его истины и славы.
Встретившись с нами, перед хоругвью Божьей Матери и Распятием Господа Иисуса они замолчали и пошли следом до самого холма. Там они повторяли все наши движения. Мессу слушали на коленях. Ударяли себя в грудь, как и мы. Творили вслед за нами крестное знамение. Имена Христа и Марии повторяли с таким благоговением, что ты и представить себе не можешь.
После мессы они ещё раз повторили имя Божие и заинтересовались смыслом нашей церемонии. Мы уселись с ними на траве и, показывая Евангелие, попытались объяснить тайну Страстей Господних.
Рядом со мной села очень высокая и красивая женщина. Она была примерно одних лет со мной и что-то говорила мне, обмахиваясь пальмовой ветвью. Волосы у неё светлые, как у тебя и у меня; мы их сравнивали друг с другом, как будто старые знакомые. Я знала: ты мне не поверишь, скажешь, что это уж слишком. Поэтому мне захотелось отрезать у неё прядь, чтобы показать тебе. Я протянула в её сторону маленькие ножницы, которые только что ей подарила. Тогда она страшно рассердилась. Я решила её не упрашивать, но это уже не помогло. Она вскочила и стала поливать меня ругательствами. Услышав это и увидев, как она уходит от меня прочь, её муж или отец тоже вскочил. На нём был головной убор из чёрных перьев, с которого свешивалась длинная светлая прядь волос — женская прядь, совершенно такая же, как та, что я хотела срезать. Может быть, светлые волосы у них высоко ценятся? Может быть, только вожди имеют право их срезать и носить? Я тоже встала, подошла к нему, сделала приветственный реверанс и всячески просила прощения. Инцидент не имел последствий.
Но Кирос скажет тебе, что я опасна для его людей и меня надо держать подальше. И даже запереть под замок.
А Мерино-Манрике возгласил, что раз уж я так люблю дикарей, мне надо остричься наголо и раздать каждому по пряди волос. Признаюсь, мне это в голову не пришло.
Именно в этот момент аделантадо решил подать сигнал. Все встали: и мы, и индейцы.
Настал торжественный миг.
