понравилась. Многое было для него не только новым, но и странным. Он, дитя столичного центра, не понимал, почему у нас нет ни асфальта, ни электричества, удивлялся, куда делись в доме водопровод и канализация. Наши простые удобства и средства гигиены ему не нравились, но пришлось привыкать. Также и местная еда его не очаровала нисколько. Хорошо, что дома в Москве готовила в основном я, он знал и любил мою стряпню. И мне приходилось подстраивать наш дневной рацион под его привычки. Наша маленькая полупустая деревня была не приспособлена к приезду шестилетнего москвича. Совсем не приспособлена. И дети были тоже не очень приветливы к осторожному маленькому гостю. Всё время старались напроказничать. То кто-нибудь бросит в нас коровью «лепешку», когда проезжаем мимо, и испачкает чистую красивую рубашку, то другой баловник свистнет в два пальца, когда проходим мимо, да так громко и пронзительно, что Андрейка присядет от испуга и даже может заплакать. А обидчик только засмеется и убежит. Была еще одна вещь, которая моего мальчика и удивляла, и пугала, о чем я даже не подумала вначале, – это моя реакция на обидчиков. Он смотрел широко открытыми глазами, когда я с деревенским размахом и страстью ругалась и грозила местной шпане. В глазах читались и ужас, и недоверие к тому, что он видел. Ведь в Москве он ни такого тона, ни таких слов никогда не слышал не только от меня, а вообще ни от кого в своем окружении. Он, например, спросил меня, что значит «сучий выродок». Ну как это объяснить, особенно понимая, что эти слова он услышал от меня? Мне было в такие моменты очень стыдно.

День наш в деревне начинался рано. Маленькие дети часто просыпаются с первыми лучами солнца и будят всех в доме. Таков был и наш мальчик, да мы с Марусей и сами привыкли вставать с петухами. Мы брали Андрейку везде с собой: и выгонять корову в стадо, и на покос, и на дойку. Но иногда он спал долго, часов до восьми, а бывало, что и до девяти. Мы к этому времени уже почти все дела доделывали и приходили к его кровати, наблюдать, как он спит. В нем всё у нас с сестрой вызывало умиление. Мы просто садились на пол, опираясь локтями о край мягкой перины, клали на руки головы и смотрели молча, как Андрейка дышит и причмокивает своими пухлыми маленькими губками. Они были на вид невозможно сочными и ярко-красными, прятались между круглыми, загорелыми, как спелые персики, щечками. Иногда из-под легкой простыни, которой мы его укрывали в теплые августовские ночи, выныривала его ножка, и мы разглядывали маленькие пальчики и круглую пяточку нежно-малинового цвета. У Маруси порой из уголка глаза выкатывалась непрошеная слеза, она смахивала ее своей грубой и морщинистой от нелегкого крестьянского труда рукой и вздыхала. Ей тоже Бог не дал ни семьи, ни деточек. Так на нас, троих Духовых, и заканчивалась наша родовая веточка. Интересно бы узнать, кого и чем мы там наверху прогневали…

Это было самое счастливое лето в моей жизни. Андрейка не только влюбил в себя всю мою родню, но и изменил мой взгляд на то, что вокруг. Вот мы с ним во дворе достаем ведром воду из колодца. Он смотрит вниз и замирает над свинцово-серой переливчатой поверхностью в глубине деревянного сруба, уходящего далеко вниз.

– Тетя Лиза, смотри, он то улыбается, а то рожицы мне строит! Как его зовут?

– О ком ты говоришь, малыш? Кто улыбается?

– Тот, кто там живет, в колодце.

– Да никого там нет, это просто капли падают вниз, вызывая круги волн.

– Нет, тетя Лиза, в таком месте кто-то обязательно живет, иначе нельзя!

Или другое: мы были с ним и Марусей на сенокосе. Мы с сестрой косили траву корове на сено на зиму, а Андрейка просто лежал в траве и то цветочки разглядывал, то ложился на спину и смотрел в небо. В перерыве я плюхнулась рядом с ним в мягкую пахучую зелень, как в перину, попила воды, уже ставшей теплой от солнца, а он мне и говорит:

– Вот так, наверно, и облака, когда на них ложишься, мягкие и пахучие. Только не всем это разрешают.

– А кому разрешают? – спрашиваю я. – Может, нам с тобой разрешат?

– Наверно, нет, – сказал он задумчиво и, вздохнув, заложил руки за голову. – Это тем, кто легкий, как перышко, или тем, у кого крылья есть, но не как у курицы – на них далеко не улетишь.

– А какие тогда надо? – спросила я и тоже легла на спину и стала разглядывать облака над головой.

– А ты разве не знаешь? Когда спишь, можешь иногда летать, но крылья не такие, а как парашютики у одуванчиков. Мы, когда спим, становимся легкими и добрыми. И тогда нам можно полежать на облаке.

Тут меня Маруся позвала косить дальше. Я работала, а сама думала: ведь это всё, и рожицы в колодце, и облака с крыльями-парашютиками, здесь вокруг, там, где прошло мое детство, а заметил это маленький мальчик-москвич и рассказал об этом мне, уже взрослой женщине, среди этого всего выросшей. Откуда он, асфальтовый ребенок, может знать такое про наш колодец, про наши облака? И почему я сама об этом никогда не фантазировала и ни от кого никогда не слышала за всю свою длинную жизнь?

Лоскутки памяти

Я что-то заболталась про Андрейку и многое забыла из того, что происходило в нашей семье. Были события, свидетелем которых я являлась, а были и те, о которых мне только рассказывали, или я узнавала о них случайно из разговоров. Многие из них, как мне кажется, имеют значение для понимания полной картины нашей жизни.

У Лены с Димой после ареста отчима в 1953 году и смерти их мамы годом позже из наследства, кроме маленькой Тани, была еще дача в поселке Мамонтово на реке Уче по Ярославской дороге, немного не доезжая до Пушкина. Лена души не чаяла в этом небольшом доме, куда ехать на электричке около часа до остановки с красивым резным деревянным особняком Мамонтовых у самой станции. Таня, которую она родила в семнадцать с половиной лет, не отличалась хорошим здоровьем, особенно что касалось легких, и дача им, жившим в тесных условиях в центре загазованной Москвы, была необходима. Дима же был моложе, в голове одни гулянки, не было ни забот, ни родителей, которые могли бы сдерживать его желания и поступки. Он