Положив их на концы пентаграммы, старик что-то сказал на своем языке. И скорпион, и ящерица были живыми, но они не двигались, словно сознавали всю важность момента или беспрекословно подчинялись старому халдею.

Сам старец встал в центр пентаграммы, сложил руки в молитвенном жесте и заговорил высоким, пронзительным голосом:

– Ты, Энлиль, отец богов! Ты, который сотворил весь мир из своего колена и оживил его своим священным дыханием, обрати ко мне свой слух, выслушай меня!

Он замолчал, словно прислушиваясь к чему-то, словно ожидая ответа от своего бога.

Затем снова заговорил – нараспев, монотонным, гипнотическим голосом:

– И ты, Мизарох, владыка ночи! Ты, который бродишь по ночным дорогам в сопровождении белой совы и черной собаки, обрати ко мне свой слух, выслушай меня!

– И ты, Ономаз, высший судия! Ты, который держит в своих руках бронзовые весы, на которых взвешиваешь ты душу каждого человека, чтобы определить, достоин ли он жизни или смерти, обрати ко мне свой слух, выслушай меня!

Халдей снова ненадолго замолчал, прислушиваясь.

– И ты, владычица Нинну! Ты, которая вскормила своей грудью остальных богов, ты, которая знает все, что было, и все, что будет, ты, которой открыты сердца человеческие, обрати ко мне свой слух, выслушай меня!

– И вы, семь младших богов, вы, которые оживляют своим дыханием семь миров, населенных людьми и демонами, обратите ко мне свой слух, выслушайте меня!

Наступила странная, звенящая тишина, словно весь мир, все боги, все люди и все демоны прислушались к словам старого халдея. И в этой тишине особенно громко прозвучал его голос:

– Пусть по вашему велению явится тот, в чьих руках смерть человеческая!

Халдейский кудесник замолчал, словно к чему-то прислушиваясь, и вдруг в небе над храмом зазвучал отдаленный звон, словно где-то за облаками ударили в колокола. Этот звон стал громче, ближе, он словно материализовался, превратился в густую, ощутимую субстанцию – и тут же затих, но теперь воздух перед халдейским старцем сгустился, обрисовав туманную, плохо различимую фигуру. Черты этой фигуры менялись на глазах: то это был ребенок, то юноша, то мужчина в самом расцвете лет, то старик… вдруг туманная фигура словно растворилась в жарком воздухе, плоть отпала от нее, остался только скелет и голый череп с черными дырами глазниц. Потом этот скелет заново оброс плотью, превратившись в уличного плясуна, в одного из тех нищих скоморохов, которые ходят по базарам, облачившись в нелепые яркие лохмотья, и потешают простой народ нелепыми плясками и непритязательными шутками. На голове этого шута был колпак, увешанный бубенцами, лицо его было грубо размалевано, как у уличной блудницы, рот вымазан красной краской, удивительно похожей на кровь. Но самым ужасным было выражение лица – застывшая на нем злобная, издевательская усмешка.

Скоморох приблизился к халдею, остановился перед ним, и тусклый, глухой, едва слышный голос проговорил:

– Я пришел по твоему зову, смертный! Я пришел по велению богов, чьи имена ты назвал! Ты знаешь, кто я?

– Знаю, великий! – ответил халдей, стараясь не показать своего страха перед пришельцем. – Ты – Ар-Закайя, Ангел Смерти, Хранитель Ада, страж загробного мира!

– Ты знаешь, смертный, что меня нельзя призывать безнаказанно? Если я пришел на землю по твоему зову, я не уйду один, не вернусь в загробный мир без добычи.

– Знаю, великий! – отозвался халдей. – Ты должен унести с собой чью-то жизнь.

– Это верно. – Скоморох сделал шаг вперед, вплотную приблизившись к кудеснику. – Назови того, кого я должен забрать, но помни: если ты назовешь того, чья судьба еще не завершена, того, чью жизнь оберегают звезды, – я заберу с собой тебя!

– Знаю, великий! – подтвердил халдей.

– Так назови же имя! – потребовал ангел смерти.

Халдей на мгновение замешкался, и страшное существо протянуло к нему руки, намереваясь схватить его за горло.

– Александр, молодой царь Запада!

Ангел Смерти отступил, на его безобразном лице проступило нечто вроде разочарования.

– Ты назвал имя, – прошелестел тусклый голос. – Звезды говорят, что судьба того, кто носит это имя, завершена. Я вернусь в свое царство с тем, кого ты назвал.

Скоморох отступил еще на шаг, затем он завертелся на месте, как исступленные дервиши, черты его расплылись, превратившись в сгусток тумана, затем в темный смерч, и наконец струйкой ветра унеслись к облакам.

Не успела я войти в квартиру, как зазвонил мобильник. Номер на дисплее был незнакомый, я поднесла телефон к уху и услышала озабоченный голос:

– Это вам из больницы звонят. Вашему родственнику плохо, совсем плохо… приезжайте, если хотите застать его в живых!

Я узнала голос медсестры, которой дала свой номер, и поняла, что Никодим Никодимович умирает.

– Но как же… – проговорила я растерянно, – ведь мне сказали, что ему лучше… Операция прошла успешно…

– Было лучше, стало хуже… голова – это такое место, что ни в чем нельзя быть уверенным. Тем более в таком возрасте.

Медсестра еще что-то говорила, но я ее уже не слушала.

Мне стало больно и стыдно – я совсем забыла про старика, ни разу его не навестила, а ведь он так хорошо ко мне относился, был так предан моей покойной тете… Опомнилась я, когда из трубки уже доносились сигналы отбоя.

Я мгновенно собралась и, уже выходя из квартиры, под влиянием мгновенного неосознанного порыва сунула в сумку флакон с розовой жидкостью – тот, который нашла в среднем ящике комода.

Медсестра встретила меня перед входом в палату реанимации.

– Как он? – спросила я взволнованно.

– Пока жив, – протянула сестра, – но до утра вряд ли доживет…

– Можно мне к нему?

– Вообще-то в палату реанимации посетителей не пускают, – протянула она задумчиво.

Я поняла намек и протянула купюру. Сестра спрятала денежку в карман халата и отступила в сторону:

– Ладно, иди, врачей сейчас нет, а ему уже ничего не может повредить.

Я вошла в палату.

Если бы я не знала, что на единственной кровати лежит Никодим Никодимович, ни за что бы его не узнала. Лицо посерело и осунулось, глаза были закрыты, рот, наоборот, приоткрыт, и из него вырывалось хриплое неровное дыхание. Острый подбородок высоко вздернут, под ним резко выступал кадык. Тонкие морщинистые руки лежали поверх одеяла, к правой от капельницы тянулась тонкая трубка.

Я села на стул и взяла его руку в свои ладони. По телу старика пробежала короткая дрожь, рука напряглась, рот закрылся, потом снова едва заметно приоткрылся, и старик забормотал что-то на незнакомом