Шрифт:
Закладка:
За неделю до двадцать третьей годовщины сараевского убийства Германия внезапно напала на Советский Союз[797]. Еще в канун Нового года Адольф Гитлер писал Сталину: «Желаю Вам лично благополучия, а народу дружественного Советского Союза процветания». Сталин отвечал: «Дружба народов Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной»[798].
Неожиданное вторжение и быстрое отступление армий СССР ввергли миллионы людей в отчаяние. Среди них был и самый популярный писатель Австрии – Стефан Цвейг. Он отправился в Англию, оттуда перебрался в Америку и наконец обосновался в Бразилии. Тоскуя по родине, он поселился в Петрополисе, небольшом городке в горах, тесно связанном с историей Австрии. Его назвали в честь бразильского дядюшки эрцгерцогини Марии-Терезы, мать которого, принцесса из рода Габсбургов, родилась в Вене[799]. Немецкая архитектура городка, готический собор, горная местность напоминали Цвейгу Австрию.
Двадцать два государства Европы, Северной Африки и Ближнего Востока оказались под властью нацистов. Не сдавались лишь Англия на западе и Советский Союз на востоке. Казалось, еще чуть-чуть – и нацисты победят безоговорочно. Мысль о Европе, объединенной под сапогом Адольфа Гитлера, заставила Цвейга и его жену покончить жизнь самоубийством. За два дня до этого он закончил работу над своей последней книгой – «Вчерашний мир», своего рода предсмертной запиской на четырех сотнях страниц. Прощаясь, он писал:
Один только я был очевидцем двух величайших войн человечества и встретил каждую из них на разных фронтах: одну – на германском, другую – на антигерманском. До войны я познал высшую степень индивидуальной свободы и затем – самую низшую за несколько сотен лет; меня восхваляли и клеймили, я был свободен и подневолен, богат и беден. Все бледные кони Апокалипсиса пронеслись сквозь мою жизнь – революция и голод, инфляция и террор, эпидемии и эмиграция; на моих глазах росли и распространяли свое влияние такие массовые идеологии, как фашизм в Италии, национал-социализм в Германии, большевизм в России и прежде всего эта смертельная чума – национализм, который загубил расцвет нашей европейской культуры. Я оказался беззащитным, бессильным свидетелем невероятного падения человечества в, казалось бы, уже давно забытые времена варварства[800].
Цвейг капитулировал перед пессимизмом, и его поступок отразил угнетенное, подавленное состояние, которое переживали тогда многие; однако другой немецкий писатель-эмигрант Томас Манн писал: «Ему ни в коем случае не нужно было доставлять нацистам эту радость»[801]. А вот Гогенберги совершенно иначе отнеслись к появлению в Австрии советской Красной армии. Для Макса она была вестницей надежды. Он был убежден, что Гитлер повторил промах Наполеона, пойдя войной на страну, завоевать которую невозможно в принципе. После Дахау ночные кошмары мучили его все реже. Эрнст отказывался верить в первые бодрые рапорты нацистов о стремительном наступлении, но он боялся не дожить до их провала. Но для Софии наступил настоящий ужас[802]. Чехословацкие колледжи и университеты были закрыты, а студентов «немецкого» происхождения начали срочно призывать в гитлеровскую армию. Через несколько дней получили повестки сыновья Фрица и Софии: двадцатилетний Эрвин и восемнадцатилетний Франц. Ее старшие мальчики из школьников сразу стали солдатами, пушечным мясом для нацистской военной машины[803].
Ужасно жить в ежедневном, ежечасном страхе. Никогда не знать, что будет дальше. Хотеть высказаться против зла, что, по идее, было бы правильно, но знать, что высказаться – значит поставить под удар все и всех, что ты любишь. Не знаю, как они это делали. То было время бесконечного страха.
После трехмесячной военной подготовки и двух месяцев в немецком военном училище Эрвина и Франца Ностиц-Ринеков отправили в Нижнюю Саксонию, в город Мюнстер, знакомиться со всеми премудростями танковой войны. Через тридцать лет после смерти Франца-Фердинанда два его старших внука стали лейтенантами и получили под свою команду танковые подразделения в войне на Восточном фронте, против страны, с которой эрцгерцог предупреждал Австрию ни в коем случае не воевать[804].
28 июня 1942 г., в очередную годовщину сараевского убийства, Гитлер приказал своим танковым войскам, находившимся в Советском Союзе, повернуть на юг, в направлении Сталинграда[805]. Это была роковая ошибка. Через полгода немецкие и советские армии сошлись в смертельной схватке на тысячекилометровой линии фронта между Балтийским и Черным морем. Сталинградская битва продолжалась 164 дня, изменив судьбу Адольфа Гитлера, его войны, Гогенбергов, да и всего мира. Красная армия остановила и уничтожила армии Германии. Сын Макса Гогенберга Георг, тогда пятнадцатилетний подросток, потом вспоминал:
В самом начале, когда брали верх немцы, почти каждый в Австрии представлял себе войну как некое чудо. Большинство полагало, что победы Гитлера были грандиозными актами возмездия за 1918 год. После же Сталинграда, чуть ли не наутро, многие поняли, что они, оказывается, все время были против нацистов. Люди вдруг вспомнили, что они австрийцы, а не немцы[806].
Два сына Софии выжили в сталинградской катастрофе. Родственники, друзья, одноклассники, восемьсот тысяч офицеров и солдат – нет[807]. Советский Союз потерял миллион человек. Огромные армии Сталина, не теряя времени, начали теснить на запад сильно потрепанные войска Гитлера. Эрвин и Франц, вместе с миллионами других, оказались между двумя величайшими вершителями судеб в истории.
По-сталинградски суровую зимнюю стужу быстро почувствовали в немецкой Силезии, на нынешнем северо-западе Польши. Именно там оказались Мэйзи Гогенберг и ее маленький сын. Силезия находилась прямо на пути советских армий, которые, круша врага, шли на Берлин[808].
