Эрнст, Макс и политический заключенный из Вены по имени Фридрих Митмайер, семидесяти одного года, ходили за больными и умиравшими. В лагере почти не осталось ни еды, ни медикаментов. Пережженный древесный уголь использовался для обеззараживания. Тем, кто от слабости не мог питаться сам, вливали в рот отвар мерзлой травы, по ложке за раз. Мертвых хоронили в братских могилах, выкопанных огородными вилами. Когда весной охранники снова вошли в лагерь, то с отвращением обнаружили там живых. Счет смертям шел на тысячи; но и газеты, и журнал Time сообщали о кончине лишь одного заключенного – принца Эрнста Гогенберга.

А Эрнст был жив, вот только его семья несколько месяцев не знала об этом[768].

Горстка политических заключенных, выживших во Флоссенбюрге, вернулась в Дахау. К удивлению Макса, ему приказали написать автобиографию. Он вообразил, что скоро его ждет суд, а значит, такой документ может сильно навредить. Ни один заключенный в Дахау не делал ничего подобного. После целого дня изнурительной работы, почти без света, в окружении спавших сокамерников он тщательно воссоздавал свою жизнь на бумаге[769].

Взвешивая и подбирая каждое слово, он с умением юриста покрывал страницу за страницей в общем точными, но самыми общими сведениями, следя, чтобы они ни в коем случае не сослужили ему дурную службу. Это походило на обдуманный шахматный поединок, своего рода забаву, игру ума. Он писал, как ездил в Германию, как видел там упитанный, здоровый скот, фермы, содержавшиеся в образцовом порядке, вежливых людей, чистые улицы. Все было или хорошо, или очень хорошо. О политике не говорилось ни слова, о чем-либо мало-мальски важном даже не упоминалось. Автобиография стала актом его пассивного мятежа. Он решил доконать своих мучителей смертельной скукой[770].

Наконец стерильно чистое жизнеописание было окончено, и через некоторое время его автора вызвали к коменданту лагеря. Там Макс узнал, что если не подпишет документ о неразглашении всего, что он видел, слышал и перенес в Дахау и Флоссенбюрге, то проведет всю оставшуюся жизнь под домашним арестом в Артштеттене. Эрнст оставался в Дахау[771].

Нацисты не могли выдумать более иезуитской манипуляции. Оставить младшего брата в лагере было хуже, чем получить смертный приговор. Макс знал, что без Эрнста не пережил бы своих мучений[772]. Правда, брат уверял, что его тоже скоро выпустят, но в это верилось с трудом. Его содержали как террориста, и этот ярлык делал свое черное дело. Эрнст как бы перестал существовать.

Максимилиану Гогенбергу, пожалуй, никогда не было так одиноко, как в поезде «Мюнхен – Вена». Когда он неожиданно объявился в Артштеттене, собственная семья его не узнала[773]. Элизабет спросила об Эрнсте. После долгой паузы Макс шепотом произнес: «Когда я уезжал, он был жив». Младшие сыновья обрадовались ему; у них были одинаковые обязательные стрижки с зачесанными налево, как у фюрера, челками и красивая форма движения Гитлерюгенд. Возвращение оказалось и сладким, и горьким[774].

Макс был угнетен. Домашний арест ограничил его мир лишь несколькими тесными комнатами в Артштеттене, но мысленно он все время был с Эрнстом в Дахау[775]. Раз в неделю он ходил отмечаться в местной штаб-квартире гестапо и докладывал, с кем виделся или разговаривал и о чем была беседа. Он жаловался Элизабет, что от него ждут самооговора[776]. Каждый раз в памяти всплывали Дахау и Флоссенбюрг. Брат сидел в Дахау, зять-чех служил в самообороне вермахта на Восточном фронте, два старших сына жили в Германии, а двух младших насильно засунули в Гитлерюгенд, и казалось, что от нацистов никуда не скрыться.

Польша, Дания, Норвегия, Голландия, Люксембург, Бельгия и Франция легли под пяту гитлеровских армий[777]. В ноябре 1941 г. союзницей Германии стала Венгрия, некогда составлявшая половину империи Габсбургов. Договор об этом Гитлер подписал в венском дворце Бельведер. Несколькими неделями ранее в том же дворце это сделала Болгария. Венская газета Neues Wiener Tagblatt трубила о начале нового «межконтинентального порядка»[778].

Когда войска Германии вторглись в Бельгию, воздушный десант высадился в нескольких километрах от дома, где проживали в изгнании императрица Зита и восемь ее детей. Родственники Габсбургов из бельгийской королевской семьи предупредили их, и Зита с шестью младшими срочно выехала в Португалию. Два старших сына, Отто и Карл, отправились в Брюссель, потом в Париж. Там они помогали получать въездные визы в Испанию и Португалию и спасли от наступавших нацистов почти двенадцать тысяч австрийских евреев-беженцев, весь бельгийский кабинет и королевскую семью Люксембурга[779]. Люфтваффе бомбило замок, где в изгнании жили Габсбурги, но точность бомбардировки была небольшой. Семья воссоединилась в Португалии и получила убежище в Соединенных Штатах. Отто подружился с президентом Рузвельтом и убедил его признать Австрию первой жертвой Гитлера, а не рьяной его союзницей[780].

Альберт Шпеер, любимый архитектор Гитлера, вспоминал, что 28 июня 1940 г. фюрер ненадолго приезжал в Париж. Распорядилась ли так судьба, специально было задумано или совпало, но это была очередная годовщина сараевского убийства 1914 г. и подписания Версальского мирного договора в 1918 г. Гитлер осмотрел здание Парижской оперы, Эйфелеву башню, другие достопримечательности и, по воспоминаниям Шпеера, признался: «Увидеть Париж было мечтой всей моей жизни. Не могу выразить словами, как я счастлив, что сегодня эта мечта осуществилась»[781]. Архитектор писал: