Турчанинов любовался оживленьем, с каким она рассказывала, любовался милым лицом, гибкой женской фигурой, проворными и точными ее движениями. Опять с ним, опять видит ее перед собой... Счастье переполняло его.

— Кто же их гонит, ваши школы?

— Кто? Прежде всего врачи-мужчины. Это целая каста, и притом весьма многочисленная, — спекуляторов, интриганов и недоучек, падких на деньги. Мы, женщины-врачи, опасные для них соперники... Затем — светское respectability[29] , — выговорила она, презрительно-иронически кривя нижнюю губку, — которое смотрит на нас с полнейшим пренебрежением и возмущением: леди, приличные женщины, — и потрошат трупы! Shoking![30] Эти respectability со своим тупоумием и корыстью не понимают, что именно медицинская деятельность, помощь больным и страдающим людям, более всего свойственна нашей женской натуре.

— Тебе тоже приходилось резать покойников? Вот этими ручками?

Вопрос звучал полушутливо, однако Турчанинову стало как-то не по себе после ее слов. Надин была достаточно чутка, чтоб это уловить.

— Вот этими самыми ручками! — ответила задорно, с легким вызовом. — Представь себе, Жан, такую картину. Дюжина молодых женщин окружила диссекционный стол, на котором лежит труп, у всех в руках анатомические ножи, все с громадным интересом следят, как преподаватель делает вскрытие, и внимательно слушают его объяснения. Вот он удачно обнажил сеть нервов или искусно проследил какую-нибудь артерию — и со всех сторон восклицания: «Magnificent! Beautiful!»[31] Веришь, я вздрагивала от гордости и удовольствия, когда это слышала, и думала: «Вот она, та слабая женщина, которая, по мнению света, годна только для детской или для бальной залы».

— Ты очень картинно рассказываешь, — сказал Турчанинов. — А знаешь, Надин, честное слово, из тебя может получиться писательница. Попробовала бы, а?

На ее лице мелькнула снисходительная, взрослая улыбка.

— Вечно ты выдумываешь. Ну какая я писательница!.. Какова будет судьба таких школ, — вновь вернулась к тому, о чем рассказывала, — я не знаю, но для меня они утешительнейшее явление современной жизни. Все-таки, Жан, что ни говори, в основании американской жизни лежит свобода — и это великое дело.

Он смотрел на нее, он слушал знакомый высокий голос, милое постукивание каблучков, шелест юбок — и не узнавал жену. Откуда такая перемена? Что случилось с ней за время разлуки? Впрочем, была у нее способность к неожиданным превращениям, когда она вдруг делалась какой-то новой, совсем непохожей на ту, что была перед тем. В далеком Петербурге — столичная дама, окруженная красивым уютом, отдающая распоряжения прислуге; на американской ферме — стряпающая у плиты, озабоченная хозяйственными делами, простенькая жена фермера в затрапезном ситцевом платьишке, с огрубелыми руками. А сейчас появилось в ней что-то независимое и уверенное в себе, что-то чуть-чуть задорное, воинствующее. Этакая амазонка!

После завтрака Турчанинов повел жену показывать новые для нее места. На самой окраине городка, среди заросших бурьяном пустырей, стоял невзрачный деревянный домик, который он снимал.

— Боюсь, мизерно здесь тебе покажется, — ведя Надин под руку, виновато сказал Иван Васильевич. Да, после Филадельфии с ее тщательной планировкой улиц, с невысокими чопорными зданиями, отделанными белым мрамором, со старыми буками, бросающими тень на чистые тротуары, выложенные красным кирпичом, Надин не могла прийти в восторг от того, что увидела. А увидела она покосившиеся заборы из неровных, набитых как попало досок, из-за которых выглядывали черно-желтые тарелки подсолнухов; кучи золы, где валялись, сверкая на солнце, битые бутылки, заржавелые жестянки да рваные башмаки; обшитые тесом, старые, рассохшиеся строения в один и в два этажа, с наружными лестницами и галереями. Сонная, ленивая тишина наполняла пустынные немощеные улицы, залитые магниевым светом знойного летнего дня. Подымая обильную пыль, проехал на своем шарабане фермер в широкополой шляпе, — видно, решил наведаться в город. Черная поджарая свинья чесалась об угол дома. Хрюкнула вслед Турчаниновым.

— Вот здесь, — сказал Иван Васильевич, когда проходили мимо самодельной, написанной корявыми буквами вывески над раскрытой дверью в полутемное помещение, — вот здесь можно купить что угодно. И кофе, и муку, и соль, и топоры, и седла, и ружейный порох, и конфеты.

Под навесами таких лавок, прислонясь спиной к столбу и спрятав руки в карманах обвислых штанов, изнывали от безделья здоровые увальни в ситцевых рубашках без жилеток и в громадных шляпах из желтой соломы. Потягивались, сладко, с подвываньем, зевали во всю пасть, вяло жевали табак. Другие, в таких же соломенных шляпах, сидели на пустых ящиках из-под товаров и лениво строгали карманными ножами палочки. Надин долго чувствовала спиной провожающие ее тяжелые, тупые взгляды.

— Здешние лодыри, — сказал Иван Васильевич. — Вот так и торчат тут целые дни, зевают, чешутся, как свиньи... Самое лучшее развлечение у них — если собаки загрызутся либо начнется погоня за беглым негром. О, тогда у них прыть хоть куда!

Перед дощатым помостом, сколоченным у двухэтажного здания суда на городской площади, виднелись деловито сбившиеся респектабельные цилиндры и касторовые шляпы. Три-четыре коляски, на которых, очевидно, приехали некоторые из них, стояли в стороне. Мелькали в толпе и соломенные сомбреро городских зевак. Попыхивая толстыми сигарами либо поплевывая направо и налево табачной жвачкой, собравшиеся и чего-то ожидающие джентльмены вели друг с другом негромкий, пристойный разговор. На дощатой стене белело приклеенное, отпечатанное в типографии объявление. По судебному решению, прочли подошедшие к толпе Иван Васильевич и Надин, по судебному решению для удовлетворения претензий кредиторов и наследников мистера Джемса Вильяма Райта будут продаваться с торгов негры: Бетси, 25 лет, Ревекка, 62 года, Гектор, 28 лет, Юпитер, 48 лет, и Джордж, 35 лет.

Выставленные на продажу рабы кучкой сидели на пыльной земле, понурые и покорные, тревожно ворочая фаянсовыми на темных лицах белками и чуть слышно переговариваясь. Полуденное солнце припекало черные каракулевые головы. Среди невольников выделялись молодой оливковый мулат и красивая мулатка в цветастом ситцевом платье, — видно, супружеская пара. Испуганно озираясь, мулатка прижималась к мужу, а он, высокий, сильный, полуобняв жену одной рукой, в другой руке держал ее пальцы.

Аукцион еще не начинался, — помост с установленными на нем столиком и стулом был пуст. То и дело кто-нибудь из бородатых, с бритой верхней губой, покупателей подходил к сидевшим у помоста черным рабам и грубо заставлял одного из них, привлекшего его внимание, подняться на ноги. «А ну, повернись!.. Нагнись... Подпрыгни...» Оттянув негру челюсть, точно у лошади, осматривал крупные белые зубы. Приказывал согнуть