— он оборачивается к трубочисту. — Где стоят эти судейские?

— Тут недалеко, — отвечал тот. — На площади, у выхода на Старую улицу; стоят так, чтобы видеть ворота вашего двора.

— Пойдите взгляните на них, только постарайтесь не привлекать к себе внимания, — продолжал генерал.

— А как же мне их узнать? — интересовался первый оруженосец. — Одно дело, когда они плетутся за тобой с улицы на улицу, другое — вот так взять и понять, что какие-то люди, стоящие на улице, следят за кем-то.

— Они сейчас в плащах с капюшонами. А когда солнце, так в шляпах «на глаза», — отвечал трубочист весьма нехотя, видно, ему не нравилось, что генерал посылал своего человека проверить его слова. Вид его так и говорил: хотите проверить — воля ваша.

— Так сейчас дождь и холод, — разумно предположил Хенрик.

На что Гонзаго лишь пожал плечами: я-то всегда их узнаю; и произнёс после этого:

— Они бездельничают, ничем не занимаются. Иногда стоят вместе, иной раз и порознь, — он пожал плечами: — Не знаю, не такие уж они и ловкие, чтобы их не заметить.

Глава 29

В общем, Хенрик ушёл поглядеть на людей, про которых говорил трубочист, а барон ещё острее почувствовал всю серьёзность момента, а главное — что остаётся у него совсем мало времени. Городские власти не зря пошли на такой шаг, они уже не стеснялись дать ему понять, что следят за ним, то есть показали ему, что он их враг, а значит, ещё немного — и они начнут в открытую ему противодействовать. Ему нужно было спешить, и он заговорил:

— Виг Черепаха сделал своё дело?

— Всё получилось. Уж досталось этому Рейнхаусу. Ребята обозлились на него малость, им пришлось ждать его до утра. Пока он там забавлялся со своей девкой да отсыпался, они ждали его на улице, а ночью-то лужи замерзали, вот они уж ему всё припомнили, и слуга его тоже получил изрядно. Сломали ему и ногу, и руку. Кажись, правую. Ну и башку отбили малость, и по хребту дали.

— Вы сказали, что это ему за судью? — вспомнил генерал, так как это было важно. При этом он полез в кошелёк, чтобы достать оттуда серебро.

— Конечно, конечно, — заверил его бандит. — Всё как уговаривались. Мы про всё помним.

Он забрал у генерала серебро и не постеснялся сразу его пересчитать. И когда убедился, что деньги выданы верно, стал уже собираться, но генерал его остановил жестом: э, нет, дорогой друг, мы ещё не поговорили о главном. И после спросил у трубочиста:

— Ну а как прошло дело с храмом?

Если раньше Гонзаго — наверное, по причине своего непростого ремесла — говорил тихо, то теперь он вообще перешёл на шёпот.

— Уж и не знаю, чего вы хотели тем делом добиться, но шум после него получился знатный.

— Вот как?

— А то вы не знаете? — продолжал шептать Гонзаго. — Весь город о том лишь и говорит, — он сделал паузу. Его неумытое лицо было серьёзно, смотрел разбойник на всё загнанным волком. — Верный человек сказал мне, что городской прокурор ездил нынче в сенат, просил денег, сто монет, чтобы объявить награду. Сто монет не за поимку, сто монет тому, кто лишь укажет на злодеев, даже если что-то просто слышал про тех, что совершили святотатство.

— О, — соглашался с озабоченностью бандита генерал. — Видно, это для них важно.

— Ещё бы! — продолжал Гонзаго. — Весь город о том говорит. Дамы из первых семейств приезжали к храму мыть его, не побрезговали.

Волков заметил, что храбрый человек, сидящий перед ним, если и не был напуган, то явно был встревожен. И для генерала это был хороший признак. Отличный признак. Признак того, он находится на правильном пути. И, почувствовав это, он решил не миндальничать, а брать, что называется, быка за рога.

— Друг мой, с храмом всё вышло так, как я и хотел, — произнёс он, получив в ответ лишь удивлённый взгляд собеседника. Уж и не знаю даже, что вы за человек, говорил взгляд трубочиста. И, не обращая на это удивление внимания, барон продолжал: — Надобно то же самое сделать и с молельным домом еретиков.

— Что? — ловкач, уверенный в себе разбойник даже растерялся, услыхав такое. А потом и закачал головой: — Нет. Нет… Вы уж извините меня, добрый господин, но нет… Человечек, с которым я делал дело… Так к нему приходили судейские, расспрашивали, он от страха чуть не помер.

— Ты же говорил, что он такой храбрец, что все-все церкви в городе за деньги готов перемазать? — насмешливо напомнил генерал трубочисту.

— И я так думал, а оно вон как развернулось… Оно… Как судейский человек придёт да начнёт расспрашивать, у многих храбрости поубавится, — разумно предположил Гонзаго. И, чуть помолчав, добавил: — Особенно когда на площади народ орал: «четвертовать, четвертовать»…

Генерал засмеялся; он всем своим видом показывал трубочисту, что ничего страшного не произошло, мало ли, кто там что орёт на площадях, сам же тем временем снова полез в кошель, в отдельный его кармашек, и достал оттуда три — три! — золотых дублона. И, укладывая монеты на стол перед трубочистом, произнёс:

— Повышаются риски — повышаются и ставки.

Но золото, лежащее на столе, произвело на трубочиста обратный эффект, он снова стал качать головой и даже поднял руки.

— Нет, не нужно мне; вы, добрый господин, даже и не просите!

— А я и не прошу, — вдруг резко сказал генерал и, поймав трубочиста за грязный ворот, дёрнул на себя, — тебе, дураку, плаха грозит с палачом, который тебя порубит, как говядину, на куски. И единственный, кто тебя может защитить от этого, сидит перед тобой и предлагает тебе кучу денег. Понимаешь? Я единственный, кто тебя может защитить. Так что прекрати ерепениться, бери деньги и делай то, что должно. И не бойся никого, в худшем случае уйдёшь из города со мной, я тебя не брошу.

Гонзаго ничего не отвечал, только смотрел на барона; он размышлял, и эти размышления давались ему непросто. Трубочист всё никак не мог принять решение.

— Бери, говорю, золото, — продолжал генерал, наконец выпуская одежду собеседника и меняя тон на более мягкий. — Одни золотой