жалости, ни сострадания к Жене, – сказала Катя в машине, когда они покинули дом отдыха. – И сейчас преисполнен цинизма, даже когда речь идет о чеченском плене. А Зарецкий в разговоре с нами тоже отзывался о родственнике презрительно.

– Может, парень не нуждался в жалости, а мечтал о любви, – ответил Гектор. – В Чурилове врезался в девчонку старше себя. Вряд ли она отвечала на его чувства. В их возрасте разница в годах слишком большая, она его мелким считала. Она ведь на взрослых мужиков засматривалась уже, пестовала свой вокальный талант, завидовала сестре и соперничала с ней. А Женя, сравнивавший себя с флейтистом Марсием из мифа, споткнулся о первую любовь, окончившуюся так страшно, кроваво. Неудивительно, что он пытался истребить в себе память о Чурилове. Все вместе сплелось и обрушилось на него. Что касается Пяткина, я ему едва морду не набил, руки чесались врезать по сусалам радетелю за дражайшее Отечество. Тебя не хотел огорчать, сдержался. Пяткин нам лгал бессовестно, когда отрицал свои штуки со связыванием в койке, а я врунов учить привык. И еще неизвестно, от кого Аглая-малышка, как он ее обозначил, залетела, правда? Пяткин пожарного Мосина вперед себя выпячивал перед нами. Но Аглая к нему домой шастала, а не к Мосину. И за ним с камерой во время интима с сестрой подсматривала.

– Мы не знаем с тобой наверняка – была ли Аглая беременна или все придумала. И не знаем, точно ли они с Полиной камеру для шантажа использовали. Все лишь эхо, Гек… Мы сейчас к бывшему охраннику Пяткина едем, да? – задумчиво спросила Катя после паузы.

– Деревня Олимпийская, я в мобильном глянул – бывшая Брехаловка, переименована к Олимпиаде в Сочи в целях «облагораживания топонимов». На границе Кашина и Песков. Расспросим Урбанова Василия про его приятеля Воскресенского. Только вспомнит ли он… Но я ему мозги освежу. Гарифа Медозова отшила нас, выгораживает жениха бывшего. Ну, пусть торгует пока своим барахлом, перед закрытием магазина ты, Катенька, ей позвонишь, и мы к ней вернемся в торговый центр, про жениха-спасителя побеседуем уже более предметно. А прежде я сделаю два звонка, три мейла, как обычно – реально установить и без Гарифы через администрацию Чурилова, кто там у них работал пятнадцать лет назад и амуры крутил с прежним начальником УВД, имея взрослого сына, московского студента.

Деревня-призрак Олимпийская оказалась заброшенной, однако весьма живописной – руины деревенских домов, яблоневые сады, заросли аршинной крапивы, обвитые вьюнком кусты бузины, черноплодная рябина, высокий дудник с белыми зонтиками в придорожной канаве. Над одним черным от дождей сельским домом-развалюхой из трубы курился дымок. Во дворе орали пьяные песни хриплые мужские голоса – мат-перемат, хохот, веселье, снова ругань, пьяная декламация «Товарищ Сталин, вы большой ученый… а я простой советский заключенный…» и – песня, исторгнутая из сердца и пьяных глоток: «Постой, паровоз, не стучите, колеса, кондуктор, нажми на тормоза!»

Перед тем как выйти из машины, Гектор повернулся, достал из второго своего армейского баула, из которого торчали боксерские перчатки и кроссовки для бега… бутылку водки.

Катя ни слова не промолвила – вспомнила, каким вдрабадан явился он к ней в их «первую ночь под одним кровом». Водку с собой возит шлемоблещущий! И запас имеет в «Гелендвагене».

– Хозяин, принимай гостей! Нас, дорогих! – громко, развязно объявил он, ногой открывая покосившуюся калитку гнилого палисадника.

– Машка с Дашкой подвалили? Или Ип-п-палит? – заорали из-за кустов пьяные ликующие голоса.

– Пррравоохранительные орррганы! – вальяжно объявил Гектор. – Всем стоять на месте. Мужики, не суетитесь. Где хозяин? Вася где? Давай сюда быстро. Бегом на полусогнутых. Разговор есть.

– Это не Машка с Дашкой! Ментов принесло! – вопреки запрету «засуетились» за кустами, видно, старый дом в деревне Олимпийской-Брехаловке слыл магнитом для всех окрестных алконавтов. – Аппарат прячь на… Самогонку! И не пили мы ничего!

К Гектору и Кате брел, шатаясь, здоровый кудрявый опухший мужик лет далеко за сорок, в спортивных замызганных штанах и футболке. Пьяный-распьяный.

В руках у него был… Катя сначала не поняла – то ли блестящая чаша с двумя ручками, то ли древнегреческий канфар[8] для вина, словно у бога Диониса, который со свитой пьяных сатиров пировал в Олимпийской долине среди руин и зелени.

А затем до нее дошло: это же спортивный кубок!

– Вася, здорово! – Гектор ни секунды не сомневался, что перед ним именно Урбанов. – Пару вопросов к тебе из прошлого у нас. Покойного Пашу Воскресенского, дружбана, помнишь?

– Ты кто такой есть? – мрачно осведомился Урбанов. Когда-то охранник в модном у приезжих креативщиков караоке-клубе, прислужник Родиона Пяткина, в молодости весьма симпатичный парень – ныне он опустился, однако прежнего гонора не утратил.

– Я полковник Гектор Борщов. На твой следующий немой вопрос отвечу – я тебя уважаю, Вася. До такой степени, что привез тебе гостинец типа на Новый год или на День любви и верности – сам выбирай. – Гектор, словно жонглер в цирке, подкинул бутылку водки – она перевернулась в воздухе, Урбанов проследил глазами, как Гектор поймал бутылку.

– И я тебя тогда уважаю, полковник. Ты меня – я тебя. Проходи к столу, будь гостем. Налью первача.

– Мы на службе. – Гектор словно с сожалением покачал головой. – Вася, скажи – дружил ты с Пашей Воскресенским?

– Крепко. Ваши его грохнули, менты. – Урбанов тяжко вздохнул. – Ни за что ни про что. Матери его даже на тело не разрешили глянуть. Мол, разбился в лепешку при аварии, в закрытом гробу хоронить надо. Ну, все понятно сразу… Концы в воду.

– Но его уже в убийстве дочерей сожительницы Аллы Крайновой всерьез заподозрили. И он пытался сбежать от следственных органов, – парировал Гектор.

– Сомневаюсь я… Не стал бы он девчонок гробить.

– Зачем же тогда от полицейских на машине рванул?

– Сдрейфил, наверное, нервы сдали. – Урбанов опять тяжко вздохнул и поднес к губам свой канфар-кубок, запрокинув кудрявую голову, допил, что оставалось на дне. – Он тюряги как огня боялся. У него сосед сидел за аварию, в тюрягу ушел штангистом, а вышел туберкулезником – развалиной с дырками в легких. А менты ваши его всерьез посадить тогда вознамерились. Куча свидетелей же была.

– Свидетелей чего? – спросил Гектор.

– Сикуха та… Аглаша… ну, младшая сеструха, на него напоказ вешалась, чтобы мамаше своей досадить, и та озлобилась бы и Полинку в Москву на шоу не отпускала. Сторожем ее оставила дома при ней, младшей. Я в их салон стричься приходил, мне Пашка скидку устраивал. Так своими глазами видел, как на открытии их второго салона в торговом центре Аглаша Пашку